Киннам мрачно смотрел в окошко
самолета, как внизу проплывает Эвбея. Никогда еще он не летел в Константинополь
с таким тяжелым сердцем. Последний Золотой Ипподром окончательно убедил его,
что все его тайные надежды хоть на какую-то взаимность императрицы тщетны, и
теперь ждать ему было совершенно нечего, кроме новой порции танталовых мук.
Сколько бы он ни старался перестать думать о Евдокии в Афинах, в
Константинополе, каждый день видя августу перед собой, не думать о ней будет
невозможно… И снова его захлестывали боль, горечь и досада, изгнанные было из
сердца по дороге в горы Тайгета. Нет, не изгнанные — только загнанные глубоко в
душевные подвалы, под крепкие замки, которые теперь скрипели и готовились
упасть, как только великий ритор снова вступит под своды Большого Дворца и
предстанет перед августейшими…
Как он мог так
обмануться, в самом деле? Пять лет наблюдая за Евдокией, любуясь ею, ловя
каждое ее движение, взгляд, слово, как мог он не понять, что в безудержном
кокетстве этой невероятно красивой и очень горячей женщины не могло быть ничего
настолько серьезного, чтобы признаваться ей в своих чувствах?!..
Великий ритор
усмехнулся: столько лет ловивший женщин на подобные приманки, он, наконец,
попался сам — справедливое возмездие! Но ирония судьбы состояла в том, что
августа вовсе не собиралась его ловить. Она всего лишь слишком бурно и
непосредственно восхитилась его романами, которые, наконец, прочла, всего лишь
обрадовалась, открыв в нем родственную душу, — а он вообразил, будто она
догадалась о его чувствах и готова на них ответить… Да, «прочтение изнутри», о
котором она говорила, было связано и с тем, что он сумел выразить чувства
любящей души, но августа любила не его. Смешно! Она даже не подозревала о его страсти,
а вольности, впервые допущенные им по отношению к ней за несколько дней
Ипподрома, сочла, вероятно, столь же ничего не значащим флиртом, как и ее
собственный... Правда, масла в огонь подлил еще и белый вальс, на который она
неожиданно его пригласила: Киннам придал этому столько значения, а между тем,
эта неслыханная благосклонность оказалась всего лишь случайностью!.. Ни ее
явное удовольствие от общения с ним, ни трепет от мимолетных прикосновений его
руки, ни страстное танго на берегу Босфора тоже не говорили о чем-то особенном
— по крайней мере, здесь не было осознанного поощрения: если даже Евдокия
немного увлекалась им, то бессознательно, не держа и в мыслях довести дело до
того, на что Феодор понадеялся…
Как все глупо
вышло! Потратить столько душевных сил, едва не навлечь на себя гнев императора
— и все только для того, чтобы в конце концов увидеть, как августа оплакивает
горькими слезами свое поведение, которое так окрылило его надежды!.. Ах нет,
еще был поцелуй… Единственное, что ему досталось! Он сказал ей, что будет
помнить этот поцелуй до конца жизни и даже не пожалеет, если придется заплатить
за него потерей ректорского кресла, но… надо признаться честно: это был
риторический пафос! Как бы ни были сладки ее губы, воспоминание о них не
утешило б его, если бы дело действительно обернулось какими-то прещениями со
стороны ревнивого мужа… Да вот, даже теперь: никаких неприятностей не
последовало, он снова летит в Город, снова увидит ее… но вместо радости, как
раньше, он ощущал только глухую тоску. И воспоминание о поцелуе августы не
могло развеять ее — смешно, в самом деле! Хотеть всего, а получить одно касание
губ — правда, затрепетавших на его губах, но лишь невольно…
Впрочем, если
задуматься, что толку в тех стараниях, которые он прилагал, добиваясь
благосклонности императрицы? Если б даже она ответила — что получил бы он? В
худшем случае — лишь ее тело, в лучшем — еще и кусочек ее души… Но всю целиком
он не получил бы ее никогда: ее связывали с мужем многолетняя любовь, совместная
жизнь, любимые дети, общность положения… да что только их не связывало! Тогда
как с Киннамом ее могла бы связать лишь плотская страсть и отчасти душевная
близость — но то-то и оно, что лишь отчасти! Даже странно, почему он так
надеялся, что она догадается о его чувствах, которые он тщательно скрывал при
их общении, давая им волю только в своих мечтах и романах? Теперь, по здравом
размышлении, эта надежда представлялась ему довольно нелепой. В самом деле,
мало ли на свете было и есть писателей, в чьих произведениях читатели находят
много созвучного собственным чувствам, надеждам, радостям, страданиям, взгляду
на мир, сомнениям и вере — но разве из этого следует хоть какое-то отношение
автора лично к тому или другому читателю? Странная мысль!..
Но нет, все-таки
Евдокия могла бы понять! За те пять лет, что он провел в ее ближайшем
окружении, неизменно развлекая ее, восхищаясь ею, ловя любую возможность, чтобы
поговорить с ней, научившись угадывать ее желания, с полуслова понимать ее
настроение, — она могла бы что-то понять, по крайней мере, прочтя его романы!
Но она не поняла… или не заметила — конечно, потому, что сама не питала к нему
даже ничтожной доли тех чувств, которые питал к ней он. Он был для нее всего
лишь одним из поклонников — конечно, из числа самых приятных ей, но не более.
Она так любила мужа, что ей, по-видимому, даже не приходило в голову искать в
отношении к ней мужчин, всегда ее окружавших, что-то более глубокое, чем
обычный светский флирт…
Как бы там ни
было, даже при самом благоприятном для него раскладе, великий ритор не получил
бы от августы, в сущности, ничего сверх того, что имел когда-то от своих
любовниц. А этого ли он хотел?!.. Глупец! Он хотел от нее того, что получить
было невозможно…
И бессмысленно
рассуждать о том, насколько понимает Евдокию августейший муж, насколько они
подходят друг другу: она его любит, и этим все сказано. А великий ритор своим
глупым демаршем не только испортил свои отношения с августой, которые могли бы
перерасти в дружбу, но еще и навлек на себя мстительный гнев императора,
который еще не известно, когда теперь утихнет. В самом деле, можно ли
расценивать краковское поручение иначе, чем новую — после подаренной на прошлом
Ипподроме вазы с недвусмысленной росписью — попытку ткнуть неудачливого
соперника носом в совершенный проступок? И сколько их будет еще, таких щелчков
по носу?..
Киннам достал
из сумки книгу и попробовал читать, но глаза бежали по строчкам, а ум ничего не
воспринимал. Захлопнув книгу, он взял со столика журнал и принялся рассеянно
листать. Глянцевые страницы пестрели яркими фотографиями, сопровождавшими
рассказы о разных уголках мира, и великий ритор вдруг подумал, что почти не
путешествовал ради собственного удовольствия: во все города, где ему довелось
побывать, он приезжал исключительно с научными и деловыми целями. Даже летом,
когда многие его коллеги отправлялись по туристическим маршрутам, он
предпочитал оставаться в Афинах, читал и писал, как всегда, отдыхал в саду у
бассейна, иногда выезжал на малолюдные пляжи или выбирался с сыном на
близлежащие острова; правда, прошлым летом они с Фотисом провели месяц в
поездке по средиземноморскому побережью, исследуя затопленные города и
прибрежные античные развалины, но в целом Киннам редко ездил куда-нибудь, кроме
научных конгрессов, конференций и защит… Вероятно, он подсознательно избегал
таких путешествий, во время которых слишком остро начинал ощущать то, чего в
его жизни всегда не хватало — и когда еще жива была жена, и позже… и на
отсутствие чего он, похоже, теперь обречен до смерти.
Феодор
почувствовал, как из глубины души начинает подниматься та нестерпимая горечь,
которую он всегда стремился загнать подальше, чтобы не отравлять себе жизнь, и
уже хотел резким движением закрыть журнал, который, вместо того чтобы развлечь
его, напомнил о том, о чем он старался не думать, — как вдруг взгляд его упал
на рекламу коньяка «Хеннесси», и Киннам вспомнил, что обещал подарить Афинаиде
хорошее оружие для духовной борьбы. Он улыбнулся и подумал, что надо непременно
зайти в Городе на Большом Базаре в магазин «Галлика», где продавали лучший
коньяк и был богатейший выбор этого напитка. Нужно купить что-то веселого
золотистого цвета, с фруктовой сладостью и ванилью... а может быть,
апельсиновое с корицей, нотками меда и пряностей... Впрочем, надо еще подумать
на месте, понюхать и попробовать… Ей нужно что-то понежнее и поутонченнее!
Внезапно ему
стало легко и даже весело — словно у его поездки в Константинополь появилась
некая осмысленная и важная цель. Тоска улетучилась, и хотя этот Золотой
Ипподром стал для великого ритора определенным испытанием, Киннаму вполне
удавалось держать себя в руках и быть веселым, остроумным и галантным, как
всегда. Правда, на этот раз он меньше времени проводил в ближайшем окружении
августы, вел себя с ней предельно корректно и был даже более сдержан в общении,
чем обычно, чтобы показать и ей, и тем, кто мог бы что-то заподозрить во время прошлых
бегов, что любые подозрения напрасны.
На балу в
первый день Ипподрома, когда великий ритор пригласил августу на вальс, она
сразу заговорила о его третьем романе.
— Я прочла «В
сторону Босфора», Феодор, и хочу поздравить вас: это один из лучших романов,
которые я вообще когда-либо читала! Мне даже временами… становилось больно при
мысли, что должны были вы пережить, чтобы написать так! Я… теперь я понимаю…
Мне правда очень жаль!
— Не будем об
этом, августейшая, — проговорил Киннам почти небрежно, но только один Бог знал,
чего ему стоил этот тон. — Пусть все это останется для нас хорошей литературой.
О книге можно говорить, ее можно обсуждать, а что до автора… Ему лучше остаться
в тени. Ведь если б он не признался вам этим летом в некоторых вещах, вы бы
вряд ли поняли так этот роман, не правда ли?
— Наверное, —
призналась она смущенно. — Простите меня, мне не хотелось причинить вам боль!
— О, я не
подозревал вас в таком желании, ваше величество! — улыбнулся великий ритор. —
Но я осмелюсь просить вас больше никогда не поднимать между нами эту тему.
— Да, Феодор,
конечно!
Императрица в
этот раз вела себя гораздо сдержанней, без того кокетства, которое сбило с
толку великого ритора на прошлых бегах, но и без какой-либо неприязни или
скованности: она выполняла данное Киннаму обещание, что они останутся «хорошими
друзьями». Что ж, друзьями так друзьями — у него не было выбора! Возможно,
окружающим они действительно отвели глаза своим благоприличным поведением, но
Евдокия, как почудилась Феодору, не слишком обрадовалась его новой манере
общения, хотя показать своего разочарования тоже в открытую не могла — как и
он, она находилась сейчас между двух огней… О да, он догадывался о причинах ее
тайного недовольства!
Ведь что
значило — остаться хорошими друзьями? Это как будто подразумевало: сохранять
тот стиль общения, который существовал до прошлого Ипподрома, — но Феодор
сознавал, что это теперь было невозможно. Слишком многое они узнали друг о
друге и слишком большое потрясение пережили друг из-за друга. Впрочем, это
могло бы способствовать углублению дружеских отношений, и, видимо, августа была
не против — чего ей теперь опасаться, в самом деле? Он больше не позволит себе
никаких вольностей по отношению к ней, а она не питает к нему ничего, кроме
дружеских симпатий… Но надо было признаться честно: подобная дружба сейчас не
привлекала его, а, скорее, страшила. Когда Евдокия предложила ее четыре месяца назад,
он не спешил принять, потому что надеялся на большее и думал, что августа
намекала именно на это, — а теперь, когда было ясно, что большее невозможно,
ему, скорее, хотелось сохранить между ними былую дистанцию, потому что близкая
дружба грозила стать для него слишком суровым испытанием. Мучась жаждой, не
просто видеть перед собой стакан воды, но уже подносить его к губам, даже
проглатывать несколько капель и не иметь возможности пить дальше — какая
пытка!..
Нет,
восстановить прежние отношения между ними так, словно ничего не произошло, было
уже нельзя. О чем бы они ни говорили, как бы серьезны или, напротив, легки и
веселы ни были темы их бесед, за кадром теперь всегда существовало знание того,
что он безумно ее любит, а она смотрит на него просто как на «хорошего
друга»... И он прекрасно понимал, что ей втайне очень приятно быть предметом
его страсти, — но можно ли было осуждать ее за это? Ведь он сам слишком хорошо
знал это сладострастье власти над чужой душой, которому почти невозможно было
противиться! И хотя Феодор старался общаться с августой, как ни в чем не
бывало, внутренне он чувствовал себя не слишком уютно. Когда-то он мечтал
открыть ей душу, а теперь даже разговоры на самые обычные и нейтральные темы
давались ему нелегко: какой во всем этом мог быть смысл? Ведь она не любит его
и никогда не полюбит…
К тому же он
замечал или, скорее, ощущал спинным мозгом, что император следит за ним — это
тоже не давало расслабиться и слегка раздражало. Киннам снова задавался
вопросом, знает ли августейший о событиях той бурной ночи или нет, догадался ли
о его подлинных чувствах к августе или считает его просто дерзким соблазнителем
и ловеласом. Последнее было несправедливо, а первое — унизительно. Впрочем,
разве, узнав правду о чувствах великого ритора, император мог бы ему
посочувствовать?.. Если и мог, то, скорее всего, снисходительно или даже тщеславно…
с тайным удовлетворением, видя перед собой поверженного соперника, который
теперь навсегда обречен держаться в рамках приличия…
Черт же его
дернул в ту ночь признаться ей в любви!..
«Ничего, —
пытался он себя успокоить, на некоторое время покинув бальный зал, чтобы
сыграть с синкеллом несколько партий на бильярде, — скорее всего, это только
поначалу, еще свежи воспоминания, потрясение, горечь… и оскорбленное самолюбие,
конечно! Я просто еще не совсем пришел в себя. Может быть, уже к следующему
Ипподрому я успокоюсь и перестану так дергаться. Любая рана, если она не
смертельна, когда-нибудь заживет…»
Внезапно он
вспомнил об Афинаиде и подумал: «Она даже после такого мрака, такого крушения
надежд, после такого отчаяния нашла силы жить дальше, начать практически с
нуля! А я ведь не доходил до такого состояния, несмотря на весь этот облом… Что
ж я раскисаю? Подумаешь, получил по морде! В следующий раз буду умнее, вот и
все. Впрочем, следующий раз вряд ли будет… но и это по-своему неплохо. Хватит
уже этих глупостей! Надо жить, работать… В любом случае у меня есть наука, в
которую можно вкладываться до бесконечности, так что киснуть некогда! Сколько
ученых становились монахами ради науки, и уж конечно, это куда достойнее, чем
стать монахом из-за женщины! Видимо, вся эта история и случилась для того,
чтобы я это понял. Да вот еще и писателем стал заодно, — Киннам мысленно
усмехнулся. — Что ж, тоже неплохо, еще один способ себя занять! Вот и новый
сюжет сам собой образовался… Да, надо помочь Афинаиде выйти в люди. В конце
концов, я заслужил свою участь… а вот она совсем не заслужила этой ямы! Надо
помочь ей выбраться. И я это сделаю».
В тот вечер он
еще дважды танцевал с августой, и минутами ему почти удавалось забыть о своей
боли: исчезали и время, и все окружающие, были только музыка и они двое, и
упоение, и наслаждение, которое ему всегда доставлял танец с этой божественной
женщиной… Не хотелось ни о чем говорить, хотелось просто молча скользить по
залу, держа ее в объятиях; но августа, напротив, старалась поддерживать
разговор, словно молчание ее как-то стесняло. Когда они танцевали Босфорский
вальс, Евдокия спросила Феодора, над чем он сейчас работает. Вопрос был
поставлен обтекаемо, однако Киннам догадался, что ее интересует прежде всего
его литературное творчество, но она не решалась спросить об этом прямо, памятуя
его летнее признание, что он писал свои романы, пытаясь избавиться от тоски по
ней. Он ответил, что заканчивает монографию про Анну Комнину и ее интеллектуальное
окружение, собирается писать и новый роман, но пока еще только обдумывает его.
Великий ритор говорил непринужденно, показывая, что эта тема нисколько не
тяжела для него, и почувствовал, что императрица обрадовалась. Но почему их
беседа как-то незаметно иссякла?.. Потом он не мог вспомнить этого, хотя
пытался. Запомнилось ему только то, как он вдруг словно очнулся от вопроса:
— О чем вы
задумались, Феодор?
— Я?.. Да так,
ваше величество, пришли на ум научные дела, — он улыбнулся и рассказал пару
свежих анекдотов из жизни академической элиты.
Однако вопрос
августы заставил его действительно задуматься: он внезапно осознал, что
впервые, танцуя с Евдокией, в какой-то момент стал думать не о ней, а о девушке
с зеленовато-карими глазами, которая вряд ли умела танцевать.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия