Траектория полета совы: Зимние надежды (15)

Когда Михаил Ходоровский с небольшой свитой появился у ворот монастыря Святой Гликерии, где располагалась резиденция митрополита Ираклийского, в обители уже давно отошла вечерня. Эта встреча организовалась довольно неожиданно. В первый вечер Золотого Ипподрома, во время бала в Триконхе, президенту доложили, что с ним мечтает познакомиться митрополит Кирик — одно из самых значимых лиц в византийской церковной иерархии. Правда, как вскоре стало ясно, Ираклийский владыка был выдающимся иерархом прежде всего по чести, которая сообщала ему знаменитая кафедра, а вовсе не по реальному влиянию. Тем не менее, Ходоровский согласился познакомиться с митрополитом — тем паче, что это было фактически первое высокопоставленное духовное лицо, с котором ему предоставлялся случай сойтись поближе. Правда, с синкеллом Иоанном президента тоже познакомили — на том же балу, в бильярдной, но разговор их был кратким и далеким от церковных вопросов. Впрочем, синкелл президенту понравился, и Ходоровский решил, что, возможно, как-нибудь после стоит познакомиться с ним покороче.

Митрополит произвел на президента впечатление: высокий, довольно грузный иерарх в муаровой рясе, украшенной двумя большими панагиями — он, казалось, был само величие. Но при этом чувствовалась в нем какая-то неуверенность, суетливость и даже мелочность. То ли из-за рыжих прядей, не желавших лежать ровно на высоком медном лбу; то ли из-за маленьких глазок, вечно бегающих и норовящих сощуриться в ответственную минуту... Еще в тюрьме Ходоровскому стало казаться, что он видит людей насквозь — да и в самом деле, у всех заключенных, как он потом понял, обострялись все пять чувств, с добавлением и шестого. А в той жизни, которая началась для него столь внезапно минувшим летом, эта «прозорливость» пришлась весьма кстати — особенно при общении с разного рода политическими деятелями.

Кирик рассыпался в любезностях, сразу посетовал на то, что приходится разговаривать в таком месте, которое ему, вроде бы, и не полагается посещать, и тут же пригласил президента отужинать у него в монастыре Святой Гликерии. Получив же согласие, он произнес такой длинный и глубокомысленный дифирамб, что переводчик, кажется, даже устал его переводить.

На Средней в самом разгаре был четвертый вечер календ, оттуда доносился неясный гул. Но в монастыре святой Гликерии было тихо. Окружавшие его многоэтажные дома, казалось, уснули — однако на самом деле большинство жителей просто отправились праздновать на главную улицу Города.

Широко улыбающийся Кирик в компании нескольких священнослужителей встретил президента с большим драгоценным крестом на серебряном блюде, к коему Ходоровский приложился, по подсказке переводчика — не без некоторой опаски, как всякий человек, исполняющий незнакомый и непонятный ритуал.

— Проходите, проходите, господин президент, — напевал Кирик. — Мы рады оказать вам гостеприимство!

Рыжие кудри митрополита, казалось, вздымались от порывов внутреннего счастья, улыбающиеся глаза тонули в дружелюбных складках. Кирик быстро провел президента по обители, благо, она была совсем небольшая. По пути он не забывал полушутя-полусерьезно давать мелкие взбучки монахиням, случайно попадавшимся на глаза.

— Марш на кухню! — крикнул он худенькой и сутулой девушке, пробиравшейся бочком вдоль стены трапезной, — а то там все собрались ежа есть, тебя дожидаются, — и довольно ухмыльнулся, увидев, что перепуганная монашка юркнула в первую попавшуюся дверь.

— Строгости им не хватает, — пробормотал про себя митрополит, — а без строгости какое послушание?

— Что он сказал? — поинтересовался Ходоровский у переводчика.

— Ах, не будем вдаваться в подробности, господин президент! — пристально глядя ему в глаза, ответил толмач. — Это их внутренние монастырские дела.

— Я никогда раньше не видел монастырей, — признался Ходоровский, — даже почти и не слышал о них. При том что сам довольно много времени провел за монастырскими стенами… Странно, правда? Но монахами там и не пахло…

— Здесь тоже не вполне типичный монастырь, — заметил переводчик. — Во-первых, он почти в центре городе, чего в принципе сейчас стараются избегать, во-вторых, это резиденция митрополита Ираклийского… Его почетный дом, если можно так выразиться.

— Здесь вотчина митрополитов! — вмешался в разговор Кирик. — Давай, переводи! — он повелительно глянул на переводчика. — Видите ли, господин президент, ведь моя кафедра имеет особые преимущества. Она древнее Константинопольской, и право рукополагать патриарха издревле принадлежит именно митрополитам Ираклии! Жаль, вы сейчас не можете посетить мой епархиальный город — это на берегу Пропонтиды, менее ста километров отсюда. Может быть, в следующий раз? Так вот, если говорить откровенно, то ведь и православие пришло на Русь через Ираклию! Патриарх благословил Кирилла и Мефодия на их миссию у славян, а кто поставил патриарха? Митрополит Ираклийский!

Между тем все оказались на пороге древнего храма святой мученицы Гликерии. Кирик, Ходоровский, переводчик и отец Аркадий, личный секретарь митрополита, зашли в почти совершенно темный нартекс, освещенный всего двумя лампадками.

— Сюда, сюда, не споткнитесь, порог, — тихо распоряжался Кирик, пропуская вперед президента, ощупью пытавшегося найти дорогу.

Внезапно — о чудо! — храм осветился ярким светом трех хрустальных паникадил. Заиграли краски на стенах, заблистало золото риз, драгоценные камни и жемчуг, украшавшие иконы. Президент Российской Республики так и прирос к полу от неожиданности, а Кирик щелкнул в воздухе пухлыми пальцами и сверху, с хор, раздалось громкое многолетие — красивое, хотя и недостаточно внушительное, ибо хор был исключительно женским.

Михаил Ходоровский меж тем не отрывал взгляда от алтарной преграды. Она была низенькая, состояла из мраморных столбов и перекладин, вытертых кое-где до блеска и заметно перекошенных от времени. В иконостас были вставлены старинные мозаичные иконы — Спасителя, Божией Матери, мученицы Гликерии и еще одна, совершенно потемневшая, лика было не различить. Президент стоял, смотрел на древнюю преграду, на полукружие алтарной абсиды, расписанное потемневшими красками, с какими-то неясными фигурами в нимбах, и ему вспоминался та ночь на Соловках, когда он лежал на нарах рядом со священником Афанасием в алтаре Никольской церкви, превращенном в камеру смертников. За холодной стеной бушевала буря, слышно было, как дождь целыми потоками низвергался на землю, барабанил по ржавым монастырским кровлям… Тонкая струйка дождя сквозь трещину в своде проникала внутрь. По доскам нар расплылась уже порядочная лужица, каждая новая капля, падая сверху, разбрызгивала в стороны предыдущие.

— Сынок, не бойся, — шептал отец Афанасий. — Умирать-то все равно придется, а сейчас, от пули — ничего, не страшно. Бывает смерть похуже, а это-то ничего… Молодой, не знаешь ты, как старики-то мучаются перед смертушкой… А она ко всем приходит по-разному... Ты веруй. Господь там тебя встретит, всех нас встретит. Это же вас обманывают всю жизнь, что там ничего нет… Есть! Иначе зачем мы здесь мучаемся, кому что хотим доказать? Не докажем — им, этим, ничего не докажем. Надо перед собой чистыми остаться. Перед Господом… Не отречься от Него! А уж он там встретит… Иначе совсем все было бы без смысла — разве такое может быть?..

Как грустил потом отец Афанасий, выслушивая сбивчивые, путающиеся речи заключенного №155412Ю… Конечно, это нельзя было назвать исповедью, да и обстановка была совсем не для исповедей. Страх? Был, но не слишком сильный. То, чего он к тому времени навидался на Соловках, казалось куда страшнее предстоявшей быстрой и безболезненной смерти. Но все равно умирать не хотелось. Умирать было обидно! Вот так, и не пожив толком… Вспомнилась Инга — златокудрая кареглазая красавица, с которой он познакомился за полгода до ареста. Он тогда думал, что его предложения по реорганизации российской экономики действительно возьмут на вооружение в правительстве, ведь его так внимательно слушали, кивали солидными головами… Наивный мечтатель! Он был слишком молод и не понимал, что живет в стране, где оттепель может мгновенно смениться трескучим морозом, а охота на волков с флажками, за которые можно удрать — превратиться в охоту с вертолета, от которого никому не уйти… Правда, министр экономики после той «встречи в верхах» еще дважды разговаривал с ним, обсуждал пути возможных реформ, и Ходоровский видел в его глазах неподдельный интерес. Министра сняли спустя месяц после их последнего разговора. Дату Ходоровский помнил хорошо: 2 июля 1998 года. Вечером следующего дня у него было свидание с Ингой. Правда, он не ожидал, что оно закончится у нее дома. Решилась ли она потому, что поняла: его скоро арестуют? Он не знал. Они никогда не говорили об этом. За ним пришли через два месяца. Хорошо, что он не женился, иначе бы забрали и Ингу… Почти двенадцать лет лагерей — и камера смертников, без всякой надежды, кроме как на встречу с неведомым Богом… Вера? Вера тогда была, но прежде всего в эти простые слова священника… И как долго отец Афанасий набирал потом в пригоршню эту сочившуюся к крыши воду, как торжественно и аккуратно трижды выливал несколько капелек на бритую макушка раба Божьего Михаила: «Во имя Отца…. и Сына… и Святого Духа…»

Неужели это было совсем недавно, несколько месяцев назад?!..

Наутро Ходоровского неожиданно отделили от расстрельной партии и отправили самолетом в Архангельск. А потом все исчезло. Внезапно наступила свобода, август, жаркие московские дни… Но разве можно было забыть ту ночь!

А все остальные сгинули. Говорят, отец Афанасий просил расстрелять его последним, долго крестил каждого, кого вели к могильной яме…

— Господин президент! — услышал Ходоровский голос Кирика. — Я вижу, вам здесь нравится! — переводчик быстро переводил живую, эмоциональную речь митрополита; тот улыбался и самодовольно поглядывал по сторонам. — У вас ведь в России совсем не осталось храмов?

— Почти, — глухо отозвался Ходоровский. — В Кремле остался Успенский собор, но там внутри все перестроено… Еще храм… Ризоположения, совсем маленький.

— А вот это как раз наше, Ризоположение ведь было в Константинополе, во Влахернах! — воскликнул Кирик. — Там до сих пор Риза Богоматери лежит, только она закрыта, нельзя ее показывать, не положено… слишком сильная благодать! А хотите посмотреть алтарь? — вдруг предложил он. — Я сейчас включу там свет. Вам можно, вы же священная особа, облеченная властью…

— Нет-нет, спасибо, — замотал головой Ходоровский, — в алтаре я, представьте себе, уже бывал.

— Как хотите. В таком случае прошу к столу!

При этих словах митрополита отдернулась пестрая завеса, которая отгораживала небольшое пространство в южной части храма — Ходоровский ее даже не успел заметить. За завесой, как ни странно, скрывался стол, просто ломившийся от всяких яств. Мясо, рыба, фрукты, всевозможные закуски непонятного свойства, но очень аппетитного вида и запаха — и среди всего этого — бутылки, бутылки… На любой вкус!

— Угощайтесь, угощайтесь, я сам все готовил! — пригласил Кирик и пробормотал себе под нос: — Хотел уже выбрасывать, да вот вы пришли…

— Что-что? — поинтересовался Ходоровский у переводчика, заметив, что тот вдруг умолк.

— Не обращайте внимания, это он про себя, видимо, присказка у него такая, машинально, — улыбнулся толмач.

За столом поместились сам Кирик, президент с переводчиком, секретарь отец Аркадий, архимандрит Феофан, духовник монастыря святой Гликерии — тот, впрочем, не проронил ни единого слова, только молча чокался и улыбался. Тосты понеслись один за другим — за императора, за Россию, за братство православных народов и возрождение духовности. Кирик сам подливал, угощал, нахваливал блюда собственного приготовления.

— Грешен, грешен! — смеялся он. — Люблю крутиться на кухне. Что-то напишешь, сочинишь, такой аппетит разыграется, удержу нет!

За столом прислуживали испуганные мальчики в черных подрясниках — иподьяконы, как объяснил переводчик. Кирик не уставал делать им замечания и подтрунивать над их неумелостью.

— Справа, справа с бутылкой-то подходи, сколько можно учить! А с кушаньем — слева! Эх, вороны…

Впрочем, досталось и отцу Аркадию — заметив, что пятую рюмку тот лишь пригубил, Кирик сдвинул брови и заставил священника немедленно выпить целый стакан виноградной водки. Тот безропотно повиновался…

Президент же нет-нет да и скашивал глаза вправо, в сторону алтаря, где светились каким-то неземным светом лики Спаса и Богоматери, стояла золотая рака мученицы Гликерии и загадочно зиял темный провал над иконостасом… Перед ракой Кирик велел повесить свое праздничное кадило и подбрасывать в него ладан. Кадило было серебряное, тяжелое, размером примерно с ведро, что висит обычно в России на пожарном щите…

— У меня есть к вам просьба, — вдруг обратился к Ходоровскому Кирик, — несколько деликатного свойства, хотя… Ничего особенного или, скажем, страшного. Мы все очень рады тому, что в Московии, наконец-то, рухнула эта ужасная безбожная власть! Мы об этом всегда слезно молились, как всем известно. И мы знаем, что за почти сотню лет в вашей стране уничтожили несколько десятков миллионов человек… Это ведь все, несомненно, новомученики! Об их подвигах у нас ходят слухи, легенды… Мы ведь тоже кое-что знаем — был у нас даже ваш катакомбный священник, отец Андрей Лежнев, привозил документы… Жаль, пропал куда-то, — кашлянул Кирик, чтобы удобнее сменить тему. — Так вот, сейчас информация начинает поступать в еще большем объеме, растет интерес, растет почитание… Вы же понимаете, народная вера требует, чтобы периодически появлялось нечто новое, новая связь с божественной реальностью, так ведь? Уже говорят о чудесах, совершающихся по молитвам русских угодников… Коротко говоря, чтобы уж без очень длинных предисловий… Можем ли мы рассчитывать на то, чтобы получить некоторое количество мощей? Ведь места захоронений известны?

— Количество чего? — не понял президент.

— Останков. Можно костных, но лучше всего, разумеется, нетленных. Для организации поклонения на местах, то есть, по приходам и епархиям.

— Простите, я не совсем вас понимаю, — смешался Ходоровский, — кому именно вы собираетесь кланяться?

— Мученикам, страстотерпцам, — бодро ответил Кирик. — У вас же там теперь, что не копнешь, то и святыня, то и святыня!

— Но позвольте, вы… несколько преувеличиваете! Далеко не все убитые при коммунистах были христианами. А уж чем ближе к современности, тем с этим сложнее, ведь православные жили в подполье, а из народных масс веру практически полностью вытравили…

— Это не важно, — отрезал Кирик. — Взять те же Соловки…

— Да, возьмем Соловки! — подхватил Ходоровский…

Ему вдруг представилась окутанная туманом Секирная гора, глубокие могильные ямы, заготовленные с осени и присыпанные первым снегом... Бесконечные каналы с ледяной водой, по которым голодные оборванные люди толкали черные бревна… И тут же вспомнилась драка четверых уголовников, решивших выполнить норму за чужой счет… и… Он постарался поскорей отогнать от себя эти картины.

— Так вот, Соловки, — продолжил президент. — Это ведь не для православных был лагерь, там было много всякого люда. Очень часто страдали за попытки частной торговли, за соленый анекдот, да и просто за воровство. А уже на самом острове — за лагерную любовь. Мужчин отправляли на Секирку, женщин на Заячий остров, и… Нельзя же их всех считать мучениками?

— Видите ли, это вопрос веры… — ответил Кирик медленно, глядя в тарелку, что стояла перед ним. — При сколько-нибудь расширительном толковании… К тому же, все они пострадали от безбожников, не так ли? В конце концов, все мы мученики в этой жизни… Вы меня понимаете? — Кирик тяжело вздохнул.

— Владыка, вы — наш главный великомученик за святое православие! Как вы страдаете! Мы еще ваши иконы увидим, я уверен! — вскричал захмелевший отец Аркадий, вскакивая со своего места со стаканом узо в руках.

— Сиди уж! Иконы… — сердито отмахнулся Кирик. — Ты ведь, если что, первый меня продашь. Ах, как нам тут иногда приходится страдать, вы даже не представляете! — пояснил митрополит Ираклийский специально для президента. — Даром что православная страна… Вот взять недавнюю акцию этих ужасных «кошек» в храме при императорской усыпальнице! Государство почти не отреагировало, ограничилось штрафами, а мы вчера прошли крестным ходом, заявили, понимаете, что нельзя глумиться над святынями — и что? Многие ли откликнулись, возмутились? Да почти никто! Все заняты этим бесовским карнавалом, все думают об удовольствиях! Умоляю вас, — тут митрополит, потянувшись через стол, положил свою тяжелую ладонь на руку президента и посмотрел ему в глаза несколько заискивающе, — умоляю вас, как духовного сына, не допускайте у себя в стране оскорбления веры! Не разрушайте духовные скрепы, а то ведь…

— Я понимаю вас, владыка, — кивнул президент, вежливо, но решительно убирая руку из-под горячей длани митрополита, — но нам со скрепами еще предстоит разобраться, есть ли они вообще у нас, и, главное, где проходят… Что, собственно, говоря, вы имеете в виду?

— Ну как же! Иконы, храмы, святой крест, самих священнослужителей, богослужение, религиозные процессии…

— Боюсь, вы не вполне себе представляете наши реалии, — покачал головой Ходоровский. — Все это у нас почти неизвестно, а если известно, так непонятно народу. И уж, во всяком случае, никакими скрепами не является. С другой стороны, мы как раз сейчас и занимаемся разрушением прежних «скреп» — проводим десоветизацию, думаем, как научить людей видеть мир во многих цветах, а не в одном… Проще говоря, учимся говорить правду — вот это и есть пока, наверное, главный «стержень», а там видно будет, — закончил президент и чуть заметно улыбнулся.

— Помоги вам Бог! — ответил Кирик и нарочито медленно перекрестился. — Но, знаете ли, я ведь немного в курсе событий, которые творятся в вашей стране. Мой послушник, отец Алексей Птицын, старается доставлять мне необходимые сведения. Он сам из семьи эмигрантов, попал в Московию в первые послереволюционные дни…

— Вот как? Каким же образом? — удивился Ходоровский.

— А через ваш Новороссийск! Там ведь целых две недели вообще никого не было на таможенном пункте, можно было обойтись без виз. Которые у вас в принципе еще и не были изобретены, — хохотнул Кирик.

— Ах, ну да, конечно же, — кивнул президент.

— Так вот, он всю жизнь мечтал проповедовать в России, такой трепетный молодой человек… Ему сейчас трудно, очень трудно... Но за такими как он — будущее, он, знаете, дорогу открывает… Ему-то самому ничего не нужно!

— Кому же нужно? — Ходоровский внимательно глядел в лицо митрополиту.

— Для веры вообще очень многое нужно! — воскликнул Кирик, воодушевляясь. — Нужны храмы, книги, облачения. Семинарии, академии, фабрики церковной утвари… Нужно полное оправославление всей жизни, чтобы все в государстве было пропитано верой и нравственностью! Нужно с детства воспитывать людей в вере, внушать им, что можно, что нельзя!

— И кто же это будет внушать?

— Мы! Мы пошлем миссионеров, воспитаем пастырей. Я уверен, грядет новое Крещение Руси! Я лично мог бы возглавить это движение — а святейший поддержит, конечно! Только нам нужна поддержка правительства. А то вот, Птицын пишет, у вас в музеях сохранились некоторые иконы, но даже их получить невозможно.

— Так здесь ведь тоже древние иконы в музеях, что вас удивляет? — поднял брови президент.

— Эх. То здесь… Да ничего, иконы мы вам сами напишем, доверьтесь мне! Я брошу клич, объявим сбор по всем епархиям, православные отзовутся! И это вам будет самая лучшая помощь в реформах — ведь нигде, как в православии, так не развита теория государственности. Священной государственности, я бы даже сказал… А от вас мы в качестве зримого проявления духовных связей будем ждать мощи святых угодников. Понимаете?

— Понимаю… — ответил президент. — Но только про священное государство я уже слышал где-то…

Он вдруг почувствовал, как кровь бросается ему в голову… «Нет-нет, стоп, — одернул он сам себя, — так не надо. Надо быть дипломатом. Интересно, как бы повел себя на моем месте император Константин?..»

— Мы рассмотрим ваше предложение, — ответил президент вслух. — Весной в Москве должен состояться собор катакомбного духовенства, они должны обсудить многие вопросы, это, в конце концов, их компетенция, и…

— Ах, это очень долго! Есть духовная жажда, нужно утолить ее живой водой! — воскликнул Кирик. — И здесь очень многое зависит от вас, как от главы государства. Это ваше право, как настоящего, главного христианина! А ваши священники пусть слушаются. Всякая власть ведь от Бога, тем более самая высшая. А для низших главное — послушание и смирение, без этого ничего не будет. Смирение и послушание! — Кирик залпом осушил тяжелый стеклянный кубок и со стуком поставил его на стол.

— Ну, что стоишь? — повелительно окликнул он юного иподиакона, заворожено стоявшего в стороне и слушавшего речи митрополита. — Видишь, суп пора убирать!

Тот вздрогнул и робко подошел к столу. Под пристальным взглядом Кирика осторожно потянул к себе тяжелую серебряную супницу с остатками «фирменного» кириковского харчо и стал пятиться с ней к дверям.

— Стой! — приказал вдруг Кирик. — Брось ее сейчас же!

Мальчик побледнел как полотно, но руки его разжались почти мгновенно и посудина покатилась по полу, разбрызгивая суп по коврам.

— Вот как надо! — захохотал Кирик, торжествующе оглядываясь кругом. — Вот оно, истинное послушание, без которого ни монашества, ни церкви не будет! Убирайте немедленно! — бросил он прислужникам.

Те со всех ног бросились исполнять приказ.

— Ну а как вам нравится в нашем святом Городе? — поинтересовался Кирик у Ходоровского.

— Очень, очень нравится! — отозвался президент, довольный, что можно отвлечься от созерцания этой дикой сцены. — У вас все так разумно устроено… А больше всего мне нравятся всякие неформальные объединения, общественные корпорации. Димы, цеха ремесленников, всякие даже… как они точно называются? Шутовские братства, которые участвуют в праздновании календ….

— Мерзкие фигляры, — отрезал Кирик, нахмурившись. — Вот уж чем бы не следовало восхищаться! И вообще эти празднования, эти брутальные брумалии… Впрочем, оставим эту тему. Хотелось бы мне вам показать что-нибудь исконное, православное, но только не с руки сейчас…

Подали десерт, а к нему какой-то особенный ликер. Ходоровский догадывался, что в голове шумит не у него одного. Сам он как раз вел себя на пиру весьма воздержанно, да и вообще был достаточно стоек по части выпивки. Но его спутники были, несомненно, в худшей кондиции и о чем-то оживленно спорили между собой. И еще слегка кружилась голова от ладанного дыма, клубами поднимавшегося над ракой святой мученицы. Вдруг президенту показалось, что он участвует в какой-то виденной уже однажды сцене… В какой? Церковь, гроб, тьма за окнами… Ну, конечно! Он почувствовал себя Хомой Брутом из повести старинного русского писателя. Там тоже была ночь, и стоял гроб посреди храма, и нужно было совершать какие-то таинственные и странные действия… Но ничего Хоме не поможет, потому что он уже заранее наделал столько ошибок, что его судьба решена, ему не устоять… «Взвешен и найден легковесным…»

«Интересно, есть ли у меня еще преимущество перед несчастным философом?» — подумал Ходоровский. Ему вдруг показалось, что все в храме резко разделилась, встало по обе стороны невидимой границы. Золото засияло ярче, пурпур налился алой кровью — зато пропали все оттенки, все полутени, они стали настоящими глубокими провалами, налились чернотой и, казалось, готовы были слиться с январской тьмой за окнами. Ходоровский посмотрел на Кирика — его маленькие глаза, которые он, к тому же, немилосердно щурил, стараясь говорить более убедительно, пожалуй, действительно напоминали очи сказочного Вия… И сразу возникло ощущение чего-то нехорошего, словно эта тьма за стрельчатыми окнами сейчас взорвется, разлетится осколками стекла, и хлынут в храм неведомые чудища, не боясь никакой святыни, никаких заклинаний…

Когда все встали из-за стола, Кирик захотел непременно сфотографироваться с президентом и духовенством на фоне иконостаса. Отец Аркадий долго ходил, пошатываясь, с фотоаппаратом вокруг да около, примеривался, потом, наконец, нашел нужную точку. И уже было собрался сделать исторический кадр, как вдруг оторвался от видоискателя и смущенно уставился на Кирика.

— Владыка, — начал он, — тут опять…

— Ну, что еще такое? — грозно спросил Кирик.

— Я боюсь… Святейший опять будет недоволен…

— Чем?!

Отчаявшись в том, что его поймут, священник, глядя на митрополита, сделал вид, что поправляет левый рукав рясы. Кирик перевел взгляд на свою мощную длань, сжимавшую архиерейский посох, и, сразу все сообразив, быстро прикрыл черной материей сверкающий золотом и бриллиантами корпус массивных часов.

Выходя из ворот монастыря, российский президент обернулся и посмотрел на большой позолоченный крест, сияющий над храмом святой Гликерии. И вдруг осторожно и робко поднес ко лбу щепоть, перекрестился. И сразу же почувствовал облегчение, как будто пропала какая-то пелена, морок этого странного вечера.

предыдущее    |||   продолжение