Киннам был
зол. Так зол он не бывал уже очень давно. Правда, положение обязывало сохранять
сдержанность и любезность, но, видимо, «электричество» вокруг ректора все же
ощущалось, потому что студенты второй день не задавали ему вопросов после
лекций, а Элен разговаривала с посетителями необычайно тихо и, как подозревал
Феодор, отсылала тех, у кого вопросы к нему были не особенно срочные.
Получив письмо
августы, он провел поиск в интернете и обнаружил не только свое интервью в
«Речи Посполитой», но и его перепечатки в «Мире Ислама» и в нескольких других,
правда, уже не византийских, периодических изданиях. Причем комментарии к
перепечаткам порой были такие, что если бы даже Киннам сознательно собирался
насолить императору, он не смог бы сделать этого лучше, чем сыгравшая на его
исторических экскурсах Божена. Юная панночка теперь наверняка сделает карьеру в
журналистике, но ведь все в рамках их уговора о взаимопомощи, не так ли? Нет,
Феодор ни на миг не пожалел о том, что согласился на интервью взамен на
сведения о рукописи. И на Божену он не злился: девушка не промах, сделала такой
материал, какой и был ей нужен для быстрого взлета, она далеко пойдет и… пусть
идет, остается лишь пожелать ей счастливого пути.
Он злился на
императора — и немного на императрицу тоже. Евдокия, правда, сразу оговорилась,
что не может поверить, будто Киннам мог сказать в интервью такие вещи, однако все
же хотела выяснить, как все это появилось в «Речи Посполитой». Конечно, августа
играет в одной команде с мужем и, разумеется, будет играть и дальше… Что, в
общем, лишний раз говорит о том, что она настолько любящая и верная супруга,
насколько можно этого пожелать. Только вот ее муж, похоже, этого совершенно не
понимает. Ведь если император счел нужным выяснять через жену, что означает
данное великим ритором интервью, этому могло быть лишь одно объяснение… или,
пожалуй, два. Либо август всерьез предполагал, что действительно августа могла жаловаться Киннаму на какие-то семейные
проблемы, а ректор мог рассказать об
услышанном журналистке. Либо Константин не придал никакого значения тому, как
окончилась их с Феодором бильярдная партия на августовском Золотом Ипподроме,
по-прежнему видел в нем возможного соперника и потому хотел рассорить его с
Евдокией, подсунув ей это интервью. А может быть, и то, и другое сразу.
Как бы там ни
было, это показывало, что император не доверяет жене, а Киннаму не только не
доверяет, но, видимо, считает его сплетником и негодяем. «Знал бы, так не стал
бы протягивать ему тогда руку! — думал великий ритор. — В самом деле, какое
благородство и прощение ожидал я встретить в дворцовых чертогах? А еще историк!
— он криво усмехнулся. — Бедная Евдокия! Ну, уж в этой ситуации я, слава Богу,
не виноват. Я признал свое поражение еще летом и устранился — и, кажется,
последний Ипподром показал это вполне наглядно. Если его величество
предпочитает верить сплетням и газетным уткам… что ж, тем хуже для него! Таким
образом он сам же придает веса выдумкам Божены. Но это уже полностью его
проблемы». У Феодора определенно не было никакой охоты ни разбираться в
отношениях между царственными супругами, ни доказывать императору свою
невиновность. Самое лучшее, что теперь можно сделать — держаться от них обоих
еще дальше, чем он намеревался поначалу.
«Да, жаль
огорчать августу, но вряд ли нам светит какая-либо дружба в обозримом будущем.
Дружить под прицелом императорской винтовки — благодарю покорно!..»
Злили Феодора
и инсинуации в «Мире Ислама», которые могли породить толки среди коллег и
знакомых. Неприятность эта грозила вполне реально, как показал сегодняшний
визит Фатимы Шорай — вероятно, лучшего в Академии филолога-лингвиста и одной из
бывших и самых роскошных любовниц великого ритора.
Смесь
турецких, грузинских и армянских кровей одарила Фатиму такой внешностью, что и
мужчины, и женщины оборачивались ей вслед — первые с восхищением, вторые с
завистью. Это была настоящая восточная красота, и притом в сочетании с редкой
силы характером. Фатима была из таких женщин, которые могут поработить мужчину
на многие годы, даже на всю жизнь, способны увлечь и зажечь кровь одним
движением бровей, чуть заметным изгибом губ. Она прекрасно сознавала свою силу,
и со дня их первой встречи между ними началась незаметная другим борьба. Фатима
бросила ему молчаливый вызов, и Киннам принял его. Он знал, что одолеет эту
женщину, и хотел этого с каким-то жгучим сладострастьем: он сознавал свою
власть и знал, что он сильнее и победит, хотя не без труда — но тем интереснее
была эта игра.
Фатима пришла
на работу в Академию на кафедру тюркских языков в декабре две тысячи второго —
тогда пошел уже третий год, как Киннам овдовел. Госпожа Шорай была младше
великого ритора на два года, побывала замужем, но быстро развелась — потом она
призналась Феодору, что супруг не устраивал ее тем, что оказался слишком уж
«тряпкой». После этого у нее было немало любовников, но никто из них не мог
взять над ней верх — она точно так же любила играть своею властью над
мужчинами, как Киннам над женщинами. В этом смысле они с ней стоили друг друга
— на его пути редко попадались такие сильные и страстные натуры. Фатима
отдалась ему в июне, и самые жаркие афинские месяцы, когда брошенные
металлические крышки от бутылок вплавляются в асфальт, высыхает трава на
склонах гор, а над городом стоит облако пыли, хотя уже и не такое густое, как
несколько десятилетий назад, они провели вместе, пылая огнем куда более
горячим, чем летний зной. Детей у Фатимы не было, сын Киннама проводил лето у
деда с бабкой в Фессалониках, и Феодор редко ночевал у себя: квартира Фатимы
превратилась для него почти во второй дом — у него даже был свой ключ.
Фатима была
восхитительна. Они гуляли, ездили на элитные пляжи, ходили на концерты и танцы,
в театры и рестораны, а по ночам доводили друг друга до изнеможения. Иногда,
наблюдая за Фатимой, Феодор думал, что она могла бы стать ему хорошей женой:
помимо красоты и страстности, она обладала сильным и ясным умом, достигла
немалых успехов на научном поприще, потрясающе готовила, умела быть нежной и
удивительно мягкой и, скорее всего, сумела бы стать для его сына второй
матерью, ему не бывало с ней скучно… Словом, она была идеалом! Если бы не
одно-единственное «но»: Киннам хотел ее, но не любил. Он восхищался ею,
сознавал ее достоинства, отлично проводил с ней время, но он не испытывал
желания остаться рядом с ней навсегда. Она умела обволакивать страстью, как
паутиной, но, позволяя себя опутывать, Феодор знал, что последний удар остается
за ним — Фатима проиграла в тот самый день, когда стала его любовницей. И он
сломал ее.
В тот вечер в
ресторане, когда он увидел, как эта прекрасная и гордая женщина в одно
мгновение, от одной-единственной его фразы, поникла, точно вырванный с корнем
цветок, и, не в силах произнести ни слова, только смотрела на него, и по щекам
ее безудержно лились слезы, Киннам ощутил себя каким-то совершенно инфернальным
персонажем. Но в то же время в этом заключалась некая приятность — от сознания
собственной власти и от того, что эта красавица, способная покорить любого,
сидит перед ним поверженная и раздавленная… Однако это приятное ощущение было
несколько жутким: в такие моменты Феодор почти понимал, как люди становятся
убийцами. Впрочем, Фатима была слишком гордой и сильной, чтобы дать себя
сокрушить даже таким ударом. Она быстро оправилась, по крайней мере, внешне.
Начался учебный год, и мало кто заметил какую-то перемену в госпоже Шорай. Но
Феодор видел, что в ней словно что-то погасло…
Киннам скоро
завел новую любовницу, хрупкую блондинку с более спокойным темпераментом, и тут
понял, что чрезмерная страстность Фатимы, пожалуй, несколько утомила его.
Фатима погрузилась в научные занятия, защитила вторую диссертацию, а через
полгода после защиты вышла замуж за овдовевшего директора Национальной
библиотеки. Теперь у них было двое детей, муж души не чаял в Фатиме, и она, на
неискушенный взгляд, была вполне счастлива и довольна жизнью… Но Киннам знал,
что она никогда его не забудет. Порой он задавался вопросом, не назло ли ему
она вышла именно за Софоклиса. Феодор с Александром были друзьями, хоть и не
близкими — это можно было назвать скорее дружбой двух ученых, чем двух мужчин.
Они до сих пор сохраняли прекрасные отношения, Софоклис был, очевидно, счастлив
в браке, и ничто не говорило о том, что он знает о бывшей связи Фатимы с
Киннамом. Хотелось ли Фатиме — пусть даже подсознательно, — чтобы бывший
любовник когда-нибудь, глядя на счастье друга, пожалел об упущенной
возможности? Это была бы тонкая месть, вполне в духе Фатимы, но Феодор не жалел
никогда… до сегодняшнего дня.
Фатима зашла к
нему после обеда поговорить о намеченной перед пасхальными каникулами в
Академии лингвистической конференции, одним из организаторов которой была
госпожа Шорай. Они обсудили все необходимое, и Фатима уже, казалось, собралась
уходить, но, поднявшись с дивана, вдруг изучающе поглядела на ректора, который
тоже встал, чтобы проводить ее, а заодно слегка размяться, и спросила:
— Позволь
поинтересоваться: ты решил податься в ряды оппозиции?
Великий ритор
приподнял брови.
— И не думал.
Что за странный вопрос?
— Неожиданно
было прочесть твое интервью для поляков в «Мире Ислама».
— Ах, это, —
поморщился Киннам. — Обычные журналистские фантазии. Эта Рынска еще совсем
девочка. Видно, константинопольские легенды произвели на нее слишком сильное
впечатление, вот воображение и разыгралось. А что, — улыбнулся он, — ты хотела
составить мне компанию в толпе протестующих?
Фатима
хмыкнула.
— Интеллектуалов
у них явный недостаток, но не имею желания его восполнять. Просто хотела
уточнить, а то мало ли — вдруг скоро придет из столицы рекомендация избрать
нового ректора.
— Метишь на
мое место?
— Думаешь, не
справлюсь?
—
Ректоров-женщин здесь еще никогда не бывало. Но ты бы справилась.
— Спасибо, ты
очень любезен. А все-таки, Феодор, — Фатима посмотрела на него очень
пристально, — на совсем пустом месте девчонка бы такого не сочинила. Не
верится, что ты не сделал никаких, хотя бы слабеньких, намеков. Не могу понять,
зачем тебе ссориться с августейшими… Или ты им за что-то мстишь?
Киннам не
отвел взгляда и очень надеялся, что в его лице в этот момент ничто не дрогнуло.
Фатима, бесспорно, была чрезвычайно умной женщиной. И у него с ней было много
общего. Слишком много, поэтому она скорее других могла догадаться. Но, уж
конечно, он не собирался подтверждать ее догадки!
— Остроумное
предположение, — спокойно проговорил он.
По ее губам
божественной формы пробежала улыбка, и Фатима вдруг, повернув голову, несколько
мгновений смотрела на портрет августейшей четы над диваном, а потом, снова
обратившись к ректору, спросила:
— Неудавшийся
роман, да?
«Пойди ты к
черту!» — так и хотелось сказать Киннаму.
— Я должен
отвечать? — спросил он ядовито, почти физически ощущая, как вокруг заискрило от
его гнева.
Но Фатима была
не из тех, кто пугается подобных вещей. Они, скорее, прибавляли ей адреналина —
о да, Киннам отлично ее понимал! Он невольно подобрался внутренне, ожидая
выпада. Но последовал не выпад, а коронный удар. Наверное, Фатима все эти годы
поджидала возможность его нанести.
— Ничего, —
сказала она, — все пройдет, и это тоже.
Эти самые
слова он сказал ей «в утешение» в тот вечер, когда объявил о разрыве. Несколько
секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Фатима молча развернулась и
вышла из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Киннаму
отчаянно хотелось что-нибудь сломать или кого-нибудь ударить. О том, что Фатима
проговорится кому-либо о своей догадке, Феодор не беспокоился — он знал, что
она этого не сделает. Но очередное унижение, вновь связанное с августовскими
событиями, да еще от бывшей любовницы, его бесило. Хотя на саму Фатиму он за
это не злился — он ее понимал.
«И что я не
женился на ней? — подумал он вдруг. — Жили бы сейчас припеваючи, растили детей…
Донжуан хренов!»
Он посмотрел
на портрет, и у него впервые мелькнула мысль, что, возможно, лучше бы его
заменить на ту стандартную и бездушную — даже безликую, если только можно
сказать так о портрете — поясную фотографию императора, которую можно встретить
в любом официальном заведении. Правда, Афинская Академия — не любое заведение.
Ну, хорошо, просто на обычную копию портрета августа кисти Иоанна Арванитакиса…
Киннам сердито
отвернулся от августейших и отошел к окну. По стеклу медленно ползли прозрачные
капли. Дождь лил третий день и не думал прекращаться. Унылое время! Хорошо, по
крайней мере, что зима здесь длится недолго…
Великий ритор
сел за стол и зашел в интернет, а через минуту вызвал секретаршу.
— Елена,
будьте добры, закажите мне на сегодня билет в Мегарон-Холл на «Кармен». В ложу,
как всегда.
Хорошая музыка
помогала Киннаму успокоиться, когда он бывал не в духе. А так… что ж, Фатима
права: все пройдет, и это тоже.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия