28 апреля 2015 г.

Восточный экспресс: Воля земли (8)



Дни потекли, как волшебный сон. Утро начиналось с кофе и мамуние — манки, сваренной в сахарном сиропе, с ложкой густых сливок сверху, которую подавали с тонким лавашем и соленым сыром: странное, но очень вкусное сочетание! — длинных пальцев, отщипывавших кусочки лепешки, «случайных» соприкосновений рук над тарелкой с сыром, темного мерцающего взгляда поверх кофейной чашки, солнца, пробивавшегося сквозь виноградные листья на сетчатом потолке террасы и зажигавшего золотыми искрами черные волосы над высоким лбом. Потом — ученые доклады, мимолетная переглядка в минутных перерывах, неуловимая улыбка тонких губ. Обед, легкие шутки, исторические анекдоты, снова касания изящных пальцев, бархатный смех, неподражаемый изгиб бровей, звон бокалов. Снова доклады…

Но все это время Дарья ждала вечера. Он приходил в гомоне дамасских улиц, ароматах курений и розового масла, запахах воздушной кукурузы и жареной рыбы, терпком вкусе местного вина в уютных тавернах, разговорах обо всем на свете — от литературы, истории, религии и алхимии до генетики, астрономии, теории эволюции и новейших открытий в физике, — в стихах Гебреселассие, которые Севир читал, точно играя восточную мелодию на струнах ее души, в россыпи звезд над головой и дрожи разноцветных огней на темной ряби ленивой реки, в приглушенном свете ночника-розы над кроватью, в горячих руках и губах, ласкавших ее то с голодной быстротой, то томительно медленно, в сплетении тел и вспышке наслаждения, после которой Дарья, приходя в себя, каждый раз смутно удивлялась, как она могла столько лет прожить, даже не подозревая обо всем том, что открыл ей за несколько дней и ночей этот мужчина. Он словно разукрасил книгу ее жизни яркими миниатюрами и замысловатыми буквицами, расцветил буйством южных красок, заплел изящными узорами и арабесками…

В четверг вечером они взяли напрокат лодку на одной из многочисленных пристаней и прокатились по Бараде. Обмелевшая и несудоходная река уже давно не знала плавучего транспорта солиднее скорлупок с моторами и без — развлечения для туристов и местной молодежи. Севир медленно греб вдоль берега по течению, Дарья сидела на корме, обгрызала поджаристый хвостик у рыбки из вездесущего «Мега-Никса» и глазела по сторонам. Мимо порой с рокотом проносились моторки, поднимая волну, лодку покачивало, Алхимик чуть заметно улыбался, в черной воде плавились золотые огни, из прибрежных кварталов невнятно доносилось пение муэдзинов, а с набережной смех гуляющих.

— Не хочешь погрести? — спросил Севир.

— Хочу!

Они поменялись местами, и Дарья принялась неловко ворочать веслами, а Севир — доедать ее меганикс. Она засмеялась:

— Так вот зачем ты предложил мне грести!

Дарья не сидела на веслах давным-давно — со школьных времен, когда они с классом ходили в походы по притокам Амура и местным озерам, — и подзабыла, что это не такое уж легкое занятие. Впрочем, после нескольких минут виляний по руслу она наловчилась и стала грести ровно и размеренно, хотя, конечно, это стоило ей куда бóльших усилий, чем Севиру. Когда он снова сменил ее, Дарья со смехом упала на кормовое сиденье и, перегнувшись через борт, опустила в воду горевшие ладони.

— Что, мозоли натерла?

— Да нет вроде… Но это, конечно, не женское занятие! Даже есть опять захотелось.

— Обжора! Хотя при твоей талии еще вполне можно себе позволить, — Севир повернулся к носу лодки. — Вон там, похоже, ресторан на набережной, сейчас пристанем.

С лодками в Дамаске работала та же система, что и с велосипедами: их можно было брать в аренду в одном месте, а оставлять в другом, не возвращаясь к исходному пункту, это делало водные прогулки очень удобными. Алхимик подгреб к пристани, где в плетеном кресле сидел одетый в бело-синюю форму смуглый охранник и увлеченно тыкал пальцами по наладоннику. Взглянув на новоприбывших, он улыбнулся, сверкнув белыми зубами, хотел встать, но Севир остановил его жестом руки — мол, справимся сами, — и парень снова устремил глаза на экран. Кинув с носа веревку и зацепившись петлей за один из крюков на пристани, Севир закрепил лодку, легко спрыгнул на каменную ступеньку и помог вылезти Дарье.

Ресторан был полон, но им повезло: когда они вошли, сидевшая в уютном уголке пара как раз вставала, собираясь уходить, и они заняли освободившийся столик. Меню здесь было исключительно рыбным, и вскоре они уже смаковали салат с креветками и жареных кальмаров, запивая сухим белым вином, а в недрах кухни для них пеклась на углях рыба, выбранная Алхимиком, ее названия Дарья не запомнила. На них посматривали с соседних столиков, и Дарья, одетая в ярко-желтый брючный костюм, подумала, что они с Севиром представляют странное сочетание — точно солнце и ночь…

Алхимик рассказывал о том, как в середине прошлого века Барада настолько обмелела, что превратилась в мутный ручей — выяснилось, причиной этого стал незаконный отвод воды на орошение в районах вверх по течению. Грянул большой скандал, приезжали даже высокие чиновники из столицы, в итоге областное начальство слетело с кресел, была запущена в дело программа по восстановлению Барады, и Дамаск снова стал городом на реке, хотя выглядела она уже не так внушительно, как в древности…

Дарья слушала, смотрела на Севира и думала, что их связь похожа на смесь несмешиваемых веществ: в самом деле, за эти дни они успели так или иначе узнать вкусы, предпочтения и мнения друг друга, изучили тела друг друга, — но что она знает о внутренности Алхимика, о его душе, о том, почему он стал таким, как теперь, и почему так притягивал ее? Да она даже о семье его ничего не знает! Иногда хотелось спросить об этом, но она не решалась — почему-то догадывалась, что он не будет доволен такими расспросами. Правда, одной из сторон его привлекательности была как раз загадочность, но дело было не только в ней. Этот «кошмарный тип» был прекрасен в своей «невозможности», великолепен в игре сильного и глубокого ума, удивителен в познаниях и проницательности, обворожителен в грации дикого животного — и в то же время Дарья чувствовала, что за насмешливостью, цинизмом, резкостью суждений скрывается что-то куда более мягкое, нежное, может быть, даже ранимое, что ощущалось сильнее всего, пожалуй, ночью, когда она целовала его в родинки на шее и его сердце билось под ее ладонью, а он гладил ее по волосам или медленно перебирал их рассыпавшиеся пряди. В эти моменты ей казалось, что вот-вот — и она поймет, о чем он молчит… Но она не понимала. А он хранил молчание.

Впрочем, она тоже не говорила ни слова о том, о чем все сильнее хотелось сказать. Она боялась — и высказать это, и услышать возможный ответ… Пожалуй, вообще боялась свернуть с дороги, заданной Алхимиком изначально. Между ними все началось с «договора»: ничего без ее желания, — и пока шло в этих рамках. А там не оговаривалось что-то большее, чем вкушение плода с райского дерева: «и станете как боги, знающие добро и зло», — о да, теперь Дарья понимала Еву! Но этот змей-искуситель с бездонными глазами — чего добивался он, оплетая ее узорчатой сетью? И подозревал ли он, что сплел сеть гораздо прочнее, чем, быть может, собирался? Хотя… она ведь до сих пор ничего достоверно не знала о том, чего именно он собирался добиться в конечном итоге, затевая всю эту игру. Конечно, на поверхности лежал простой ответ: это действительно была всего лишь игра, которая должна была помочь ей разобраться в своих желаниях и жизненных предпочтениях, а ему доставить приятное развлечение и какие-то новые знания о людях, однако вовсе не предусматривала какого-либо продолжения. Но неужели для Севира все происходящее — не более чем «химический опыт»? Не хотелось в это верить, и в то же время…

Как у него получалось днем сохранять прежний любезно-деловой стиль в общении с ней? Ей самой это удавалось с трудом, и она подозревала, что кое-кто из участников конференции догадался, как далеко зашли ее отношения с Алхимиком… По крайней мере, Аза точно догадалась — она нередко кидала на них завистливые взгляды. В конце концов, Дарью могли выдать уже припухшие губы — она никогда в жизни не целовалась столько и так, как в эти дни… Она не могла взглянуть на себя со стороны, но подозревала, что если уж она ощущала в себе такую перемену, то вряд ли это никак не сказалось на ней внешне. Те, кто догадывался о происшедшем — что они думали о ней? Осуждали? Или считали такое «приключение» вполне нормальным для замужней женщины? Обручальное кольцо все так же поблескивало у нее на пальце, но замешательства в связи с этим Дарья почему-то не чувствовала. Блестит и блестит. Просто украшение, не более того. В иные моменты она даже любовалась его блеском в свете ночника, когда запускала руку в черные густые волосы Алхимика — кольцо сверкало среди них, как звезда в ночном небе. На третью ночь Дарья поймала себя на смутной мысли, что это кольцо ей на палец на самом деле должен был бы надеть Севир… А ведь он, скорее всего, только пожал бы плечами по поводу такой идеи!

Но, с другой стороны, если б он и признал, что их отношения вышли за рамки «химического опыта», — что дальше? На этом пункте Дарья останавливалась и предпочитала не додумывать. То, что могло быть дальше, касалось не только их двоих и выглядело некрасиво или мучительно. А она пока была в раю… Возможно, с точки зрения благочестия, этот рай на самом деле был адом — она не знала и не хотела этого знать. По крайней мере, сейчас. Она только знала, что еще никогда не ощущала того, что переживала теперь рядом с Севиром — как будто она не идет по жизни, а парит, и все, что было до этого, виделось далеким-далеким, словно с высоты летящего самолета… Упадет самолет или буднично сядет, чтó произойдет после посадки — было не важно. Пока он летит, выхода наружу нет и никому не придет в голову искать его. Да и какой выход из рая? Разве оттуда кто-то ушел бы добровольно?..

— Ты не слушаешь! — сказал Алхимик, прервав рассказ. — О чем задумалась?

— Извини, — виновато улыбнулась Дарья. — Я задумалась… о том, что для попавшего в рай оттуда нет выхода, кроме одного — быть изгнанным.

— Пожалуй, — усмехнулся Севир. — Хотя, думаю, если даже этот рай существовал, прародители просто в нем заскучали, уж больно там все было однообразно. Кстати, примерно так учил Ориген. За это его посмертно предали анафеме.

— Правда? — заинтересовалась Дарья. — Я не знала… Но в общем, такое может придти в голову при чтении Бытия: змий ведь пообещал как бы некое развлечение, говоря по современному. Новые знания, новый опыт…

«Прямо как ты мне», — подумала она, глядя в черные глаза.

— Да, — сказал он. — И то, что Ева приняла предложение, по-моему, говорит о том, что в том прекрасном раю ей все же чего-то не хватало. Ведь если человек живет полно и счастливо, вряд ли у него возникнет ощущение недостаточности своей жизни.

— Ты думаешь, ощущение недостаточности не бывает обманным?

— Никогда. В отличие от ощущения полноты. Чувство голода всегда подлинно, хотя может возникать не от недостатка пищи, а из-за болезни или расстройства нервов. А вот чувство сытости легко вызвать искусственно — на этом построены многие современные диеты, кстати. Думаю, на этом же построены и все религии, хотя ты с этим вряд ли согласишься.

Дарья помолчала, раздумывая.

— Во всем этом действительно много непонятного, — сказала она. — Даже если считать, что первый рай еще не был окончательной полнотой, а только ее предвкушением, так что человек имел возможность выбрать… Все же он выбрал другое. И такое простое объяснение: обманулся, прельстился… Только вот последствия вышли какие-то… слишком уж инфернальные.

— А может быть, он не обманулся, а выбрал правильно? — спросил Алхимик, пристально глядя на нее.

— Вместо рая — «юдоль скорби»?

— Скорби! — фыркнул Севир. — В этом мире, конечно, происходит немало неприятных вещей, но называть его местом скорби может, по-моему, только законченный пессимист. Вообще, стремление бежать от здешней жизни, которое охватило античный мир две тысячи лет назад, наложило на христианскую аскетику неизгладимую печать, и я не сказал бы, что это пошло нам на пользу. Вот в твоей жизни, например, очень много скорби?

— Нет, — смутилась Дарья, — но я имею в виду в целом — страдания, болезни, несчастья, смерть… По-моему, все это говорит само по себе о несовершенстве мира. Пусть это и не доказательство бывшего грехопадения, но все-таки свидетельство того, что в мире что-то не так. Ты не согласен?

— Болезнь и смерть — вещи, безусловно, неприятные, но степень их неприятности зависит во многом от точки зрения. Какое определение ты можешь дать смерти?

— Хм… Прекращение существования. Любого или, в случае человека, физического.

— А что значит — прекращение существования? Ведь ничто в мире не уничтожается полностью. Строго говоря, никакого прекращения существования нет, есть просто переход из одной формы существования в другую, если говорить о материи, а тем более о духе. Постоянная трансмутация, говоря алхимически. На Востоке к этому так и относятся — как к естественному процессу перемен, а все, что естественно, не должно вызывать ужаса. В сочетании с концепцией одушевленности всего существующего в мире, а не только человека, и с верой в перевоплощение и возможность когда-нибудь в конце концов освободиться из круга сансары, получается более оптимистичный взгляд на мир, чем у христианства с его вечным адом.

— Да, но, сказать честно, из твоего рассказа я так и не поняла, откуда взялась эта сансара.

Они говорили об особенностях восточных религий за прошлым ужином, и она узнала много нового для себя.

 — Да, Восток не дал вразумительного ответа на этот вопрос, — кивнул Алхимик. — Хотя сейчас на эту тему уже существуют некоторые теории на стыке религии и психологии. По-моему, наиболее приемлемый результат дает синтез восточных религий с платонизмом: мир как эманация божественного Сознания, пожелавшего реализовать себя во всех возможных вариациях, познать и испытать все, что только можно, и хорошее, и плохое, а затем вернуться в состояние изначального покоя. Познающее и экспериментирующее Сознание и есть сансара.

— Хм… То есть получается, мы все и всё, что происходит в мире — мысли Бога?

— Да. Если угодно, огромный и бесконечно многоплановый роман, который Он сочиняет.

— А как же твой Великий Алхимик?

— Тебе больше нравится этот образ, чем образ Великого Писателя? — улыбнулся Севир.

— Ну… Оба по-своему интересны. Но мне кажется, тут есть разница. Писатель экспериментирует как бы сам с собой, со своими мыслями и мечтами, внутренне переживает ту реальность, которую создает… А алхимик экспериментирует с веществами, которые не являются им самим, отделены от него, ведь так?

— Зависит от точки зрения. Если считать, что Творец сущностно отделён от твари, то да. Но тогда и мысли Великого Писателя будут материализованными сущностями, отдельными от Него. Если же считать творение эманацией, то вещества, с которыми экспериментирует Великий Алхимик, это все равно в конечном счете Он сам.

— И какая точка зрения тебе ближе?

— Скорее вторая. Мне кажется, приятнее иметь дело с Существом, которое ставит опыты на себе и с самим собой, чем с тем, кто экспериментирует на других. Христианская парадигма подразумевает второй вариант. И мне он не нравится. Да и вообще теория авраамических религий о грехопадении мне кажется нелепой.

— Почему?

— Хотя бы потому, что она подразумевает создание Богом в начале некоего мира, где не было ни смерти, ни страданий. Но каждый, кто хоть раз в жизни посмотрел фильм о животном мире, даже не будучи биологом, поймет, что тогда Бог должен был создать мир, не имеющий вообще ничего общего с нынешним. В известном нам мире все строится на симбиозе, цепях питания, все взаимосвязано и связано исключительно гармонично и разумно. Христиане говорят, что Бога можно познать из творений, и они правы: этот необычайно сложный и прекрасный мир действительно наводит на мысль о верховном Разуме. Но это мир со смертью, изменчивостью и всем прочим, что из них следует. И если в первом идеальном мире смерти не было, то надо допустить, что не только люди не умирали, но и животные не умирали и не питались друг другом. Да они, в сущности, и растениями не могли питаться, потому что растения тоже имеют в себе жизнь и тоже по-своему умирают и истлевают. Тогда чем они питались? Святым Духом? Или все питались какими-то нетленными плодами в райском саду? В любом случае выходит, что живые существа того мира не имели ничего общего с известными нам: это были какие-то другие животные, другие растения, и именно им Адам «нарекал имена», а вовсе не тем, которых мы знаем сейчас. Откуда взялся в таком случае нынешний мир? Его сотворил злой Демиург гностиков? Или мир извратился в мгновение ока при грехопадении Адама? Я не могу верить в подобные сказки.

Дарья в который раз почувствовала себя невеждой: она понятия не имела, кто такой «Демиург гностиков», но решила не спрашивать, чтобы не прерывать ход мыслей Алхимика.

— К тому же, — продолжал он, — наука вообще не допускает происхождения всего человечества только от двух людей, так что Адам и Ева в таком разрезе — просто абстракция, образ. Как образ или миф — да, красиво, но в чем при этом могло состоять то самое грехопадение на деле, совершенно неясно. А самое главное, все эти разговоры о несовершенстве мира логически беспочвенны. Мы говорим о совершенной красоте, но говорим по праву: такая красота действительно встречается в природе. Например, могу сказать, что женщина совершенной красоты сейчас сидит передо мной, — Севир улыбнулся, и Дарья смущенно зарделась. — Возьмем ли мы растение, животное или человека, среди любой популяции всегда попадаются особи, которых можно назвать идеальными или образцовыми. И у нас есть вполне определенные критерии сравнения: совершенная особь обладает такими-то параметрами, силой, способностями, симметрией членов тела, выживаемостью, плодовитостью и так далее. Но откуда взялась идея совершенного мира, где нет смерти, тления и изменчивости? Ничего похожего в природе наблюдать невозможно, ведь даже самые красивые и совершенные существа болеют и умирают. Значит, приходится признать, что все это, скорее, мечты человека о физическом бессмертии и о мире, где не надо работать и бороться за существование. Возможно, мечты, навеянные созерцанием куда более долговечных вещей — например, небесных светил: сейчас мы знаем, что космические тела тоже изменчивы и имеют свои пределы существования, но древним это было неведомо, недаром они считали солнце и звезды божественными сущностями. Поэтому я бы все же сказал, что наш мир как таковой совершенен, несмотря на наличие смерти, поскольку и смерть в итоге дает начало новой жизни.

— Но это животная жизнь! — возразила Дарья. — Мы умрем и на наших костях разжиреют черви и вырастет лопух, лопух съест корова и так далее, это да, но есть же еще душа, которой приходится расставаться с телом…

— Да, но для души это не смерть, а переход в другое существование, в чем бы оно ни заключалось. Честно говоря, я никогда не понимал той важности, которую христианство придает телесному воскресению. До появления разума жизнь переходила в жизнь по пищевой цепочке — если оставить в стороне теорию о мире как эманации Бога, где вся тварь несет в себе часть Его сознания, — пока, наконец, не появился человек разумный… Впрочем, насчет «неразумности» животных, на которой так настаивает христианство, можно поспорить, учитывая современные исследования, например, дельфинов, обезьян или волков. Но допустим для простоты, что разумом в настоящем смысле слова обладает только человек как существо, способное к абстрактному мышлению. Итак, он получил разум, бессмертное сознание или душу, как угодно. Из чего следует, что эта душа вечно должна быть связана с конкретным телом? Почему бы нашему сознанию после смерти не эволюционировать в какие-нибудь следующие формы жизни и миры? Или не вселиться в новое тело? Или просто не оставаться в тамошнем блаженстве, нирване или как бы то бытие ни назвать? Пожил дух в теле, получил определенный опыт — и ушел дальше, к новым горизонтам. Зачем ему снова возвращаться в свое тело? Если человеку предложить вернуться обратно в утробу матери, он сочтет это нелепостью. А непременное возвращение в то же самое тело почему-то возвели в догмат. Совершенно непонятный ход мысли. Не говоря уж о том, что нет никакой ясности по поводу вида этих будущих тел, учитывая смерть людей в разном возрасте, врожденные увечья и тому подобное. К тому же материя это в принципе нечто изменчивое, а не статичное, по крайней мере та материя, которую мы знаем и которую изучает наука. Вся материя — непрестанное колебание полей и частиц, бесконечные перемены. Чем может быть «нетленная» материя, лично мне совершенно неясно. Разве что буддистской нирваной, потому что полный покой материи это, попросту говоря, небытие.

— Но… — Дарья потерялась под натиском всех этих идей, которые почему-то никогда не приходили ей в голову. — Ну, конечно, ты судишь как бы исходя из общей логики. А христиане основывают важность воскресения с телом на воскресении Христа. Ведь если Он воскрес, значит, это важно. И тело у Него то самое, в котором Он жил здесь, оно стало вечным и бессмертным. В том и логика.

— Это понятно. Но, видишь ли, мы толком не знаем, чем именно было воскресение Христа как явление и тем более — чтó именно оно должно значить для человечества. Почему, например, ученики не узнавали Его по внешнему виду, когда Он им являлся после воскресения, если Он воскрес в том же теле? Официальная Церковь приняла определенные толкования тех событий, но насколько эти толкования соотносятся с реальностью, можно лишь гадать. Может быть, Христос хотел показать, что человеческий род должен придти к некоей психофизической трансформации… пройти новый виток эволюции, говоря современным языком. Почему нет?

— Интересная мысль, — засмеялась Дарья. — Но она довольно далека от православного учения. Православие исходит из других посылок, и вполне определенных…

— Определенных большей частью не менее чем шестьсот лет назад людьми, которые понятия не имели о современных научных познаниях о мире и человеке, — насмешливо заметил Севир. — Ты всерьез считаешь, что мы сегодня должны неизменно верить в средневековые теории?

— Не знаю! — вздохнула Дарья. — Я тебя слушаю и понимаю, что все эти вопросы и сомнения имеют право на существование… и что православных ответов на них у меня нет. Я раньше даже и не думала ни о чем таком. И вообще, конечно, странно… Раньше в каждом веке появлялись великие святые, богословы, авторитетные толкователи, которые объясняли людям те или другие вещи, а сейчас, когда люди нуждаются в примирении научных данных с православным учением, никого нет, кто мог бы это сделать. Даже Игнатий Кипрский ни о чем таком не писал!

— Кто это?

— Святой такой, жил в прошлом веке, был митрополитом Кипра, чудеса творил, умер в семьдесят каком-то году. Он писал книги о православии для современного человека. В общем, хорошие книги, но там в основном про аскетику, молитву, поведение в быту, отношения с людьми в обществе… Богословия или толкования каких-то вещей вроде сотворения мира или грехопадения у него нет.

— Значит, он принимал традиционную библейскую концепцию?

— А вот не знаю, — Дарья задумалась. — Нет, у него просто ничего про это нет, насколько я могу вспомнить. Непонятно, как он на это смотрел.

— Скорее всего, боялся разворошить улей. Писать о молитве куда безопасней, — Алхимик усмехнулся.

— Ну, может быть… Но все-таки, как бы ни смотреть на смерть, умирать никому не хочется и болеть тоже. И все преступления, бедствия и прочее, от чего страдают люди — все это говорит о том, что мир наш несовершенен. Или, по крайней мере, что человек несовершенен, что люди живут не так, как нужно. Ты же сам говоришь, что животные не совершают такого бессмысленного зла, как люди. Значит, все-таки можно предположить, что было какое-то событие, извратившее ход развития человека, и это как-то связано именно с его разумностью, со способностью выбирать.

— Если уж говорить о грехопадении человека и его последствиях, то я бы, скорее, допустил, что оно состояло не в появлении в мире смерти как таковой, а в убийстве Каина Авелем — это положило начало разделению человечества, взаимной ненависти и уничтожению друг друга. А связать грехопадение со стремлением к знанию, по-моему, мог только законченный тупица, извини за резкость. Впрочем, вполне возможно, что рекомым «грехопадением» является как раз само появление человека разумного, а Каин и прочие человеческие безобразия — просто издержки высокоорганизованного разума и когда-нибудь человечество образумится и придет к более добродетельному существованию. Но на то, что это произойдет благодаря христианству, я не поставлю и обола. В любом случае я считаю, что, если перед человеком когда-то действительно стоял предельный выбор, он все-таки выбрал правильно, несмотря на последующие издержки.

— В каком смысле?

— Он выбрал свободу. Допустим, что первый рай, о котором учит христианство, в самом деле существовал. По-твоему, в том раю была свобода?

— Конечно! Ведь Адам мог выбрать, что хотел.

— Да, но он проявил свою свободу, только сделав выбор.

— Почему? Он и раньше проявлял ее, когда слушался Бога и не ел с дерева. Он ведь мог съесть плод и без приглашения от змия.

— Да. Но заметь, что Бог, запрещая, грозил смертью, а змий, соблазняя, обещал знание. Тяга к знанию оказалась сильнее страха смерти. К тому же вряд ли Адам мог так уж бояться смерти, не зная, что это такое. Поэтому его свобода все же была несовершенной. В сущности, это была свобода в рамках: слушать или не слушать Бога, просто потому, что Бог дал такую заповедь, не объяснив толком ее смысл. В этом и просчет. Недейственно грозить человеку тем, о чем он не имеет никакого представления.

— Хм… Ну, может быть, но… считается, что Адам должен был послушать Бога просто из любви к Нему… или из почтения. Даже если смысл заповеди был непонятным.

— Установка на бездумное послушание авторитету. Возможность выбора в таком случае еще не есть свобода. Свобода заключается в сознательном выборе, на основе каких-то соображений. Съесть плод Ева решила именно из определенных соображений. Видно, при всей любви Бога к людям и людей к Богу, если таковая там была, людям все же чего-то не хватало.

— Не знаю, — протянула Дарья. — Все-таки Библия — очень символический текст. Вряд ли мы можем из краткого рассказа понять, что же там на самом деле случилось! Но все-таки некая свобода там была, это несомненно.

— Положим. Но будет ли она в раю после смерти? Я имею в виду рай, как он описывается традиционно в христианстве.

— Почему бы там не быть свободе? Бог ведь свободен, а значит, и человек в Боге тоже свободен.

— И при этом уже никогда не сможет согрешить. То есть при создании человек был наделен возможностью выбора, в противном случае, без возможности выбирать добро или зло, он был бы просто овцой, живущей по инстинктам. А в конце создания человек обречен стать даже не этой самой овцой, неспособной грешить, а хуже того — кем-то сродни наркоману.

— Почему ты так думаешь? — удивилась Дарья. — Не мочь согрешить и не хотеть грешить это же разные вещи! А как вкусивший Бога в полноте может захотеть грешить? Это в здешнем мире даже и святой может пасть, потому что бывают всякие искушения… а там-то таких помех уже не будет.

— О да, там будет, наоборот, подспорье, — насмешливо согласился Алхимик. — Там человек будет настолько охвачен божественным наслаждением, что уже ни о чем не будет думать, кроме бесконечного продолжения и углубления этого экстаза. Или ты представляешь рай как-то иначе? Ты говорила о свете, в котором нет теней. А что дает этот свет тем, кто в нем оказывается? Как ты представляешь себе это?

Дарья озадачилась.

— Ну, видимо, это будет… бесконечное наслаждение Богом. Бог бесконечен и вечен, значит, и наслаждение будет таким же. Но представить это… как я могу? Я ведь не святая, — она усмехнулась, — и у меня не было каких-то великих озарений.

— Хорошо, а ты читала каких-нибудь христианских мистиков? Симеона Нового Богослова, к примеру? Или Каллиста Ангеликуда, Иоанна Дальятского?

— Симеона читала немного… Еще в монастыре, гимны. А про остальных двух я даже и не знаю, если честно.

— Понятно. Я читал выдержки из них в одной книге, этого хватило, чтобы составить представление. Я ведь, прежде чем придти к своему нынешнему мнению о религиях, решил изучить, что они сулят человеку в качестве высшего счастья. Признаться, ни один из вариантов не показался мне привлекательным. Взять христианских мистиков, к примеру. Они описывали свой опыт как «задатки будущего века». Что это за задатки? Поглощение души божественным светом до того, что она желает его все больше и больше, а ей и дают его все больше и больше, и так продолжается, пока Бог не прервет это состояние. А в будущей жизни оно окажется бесконечным, и человек уже не может выйти из этого света, но бесконечно восходит в нем к еще высшим степеням. При этом ты больше ничего и не хочешь, кроме того, что тебе дают, и не ощущаешь времени, ибо его там уже нет. Жуткая картина, по-моему. Я бы назвал это вечной наркоманией. Кстати говоря, отличие от блаженства индуистов или экстаза суфиев тут минимально — судя по описаниям имевших тот или иной опыт, различия большей частью терминологические. Я бы не удивился, если б выяснилось, что все они описывали один и тот же опыт, только разными словами.

— Не знаю… — Дарья все больше озадачивалась. — Я как-то не задумывалась об этом. То есть я читала об озарении светом, но… не думала, что это какое-то прямо-таки поглощение, что называется, с концами. Хотя… если принять, что святые уже не имеют своей воли и в них действует только Бог, то… Да, я помню, читала про учение Григория Паламы об этом — что святые «пассивно претерпевают божественное сияние», это и есть их блаженство.

— Вот-вот. Описания мистических экстазов наводят на мысль именно о пассивном растворении в другом, так что человек сам себя уже практически не сознаёт. Какое в этом удовольствие для разумного создания, лично мне совершенно непонятно. Пусть даже другой, в котором растворяешься, это Бог. У индуистов, правда, несколько иначе: человек в конечном итоге должен осознать, что он и Бог — одно, «ты есть Тот». Это выглядит интереснее — как-никак возможность осознать себя Творцом всей этой вселенной и понять ее устройство. Но христианское обожение, как я понимаю, не подразумевает такого полного отождествление, оно действительно пассивно, да еще дается не всем одинаково, а в зависимости «от заслуг» — кому-то бóльшая степень, кому-то меньшая… В общем, какую кость тебе кинут, той и будь доволен. А все пассивное, по-моему, скучно. Все равно что заниматься любовью, когда один партнер расточает ласки, а другой лежит как бревно.

Дарья слегка покраснела.

— Но вообще-то, — проговорила она, — у апостола сказано: «Не видело того око и не всходило на сердце человеку, что уготовал Бог любящим Его». А если не всходило на сердце, то как можно об этом говорить? Павел вот и не говорил, у него слов не нашлось… И я не думаю, что реальность будущего века можно выразить на земном языке. Даже если есть какие-то похожие образы… любви, там, экстаза… вряд ли они могут дать верное понимание той реальности.

— А, то есть любимое верующими «умрем — узнáем»? — насмешливо спросил Алхимик. — Такую веру и я могу исповедать. Но ведь я с точки зрения твоих единоверцев — все равно, что безбожник. Только, в отличие от них, я никого не стараюсь палками загнать в мой рай, если угодно употребить такое слово.

«Да, ты не загоняешь палками в свой рай, — подумала Дарья. — Ты туда просто приглашаешь… Но так, что невозможно отказаться. Или возможно, но не хочется…»

— Мне кажется, — сказала она, — что любовь… то есть настоящая любовь… дает какое-то представление о единении, которое может быть там. Слияние двоих в одно целое. Ведь при этом не перестаешь существовать и сознавать себя, но в то же время ощущаешь внутреннюю близость, единение душ, слияние с другим, и…

— И все завершается экстазом. Вопрос лишь в том, хотела бы ты провести в подобном экстазе вечность. Где не будет не только ничего, кроме этого «божественного эроса», но даже и в нем самом не будет ни знакомства, ни узнавания, ни общения, ни предвкушения, ни любовных ласк и игр, а сразу этакая отключка сознания — навечно. Как тебе такой рай?

— Пожалуй, не очень привлекательно выглядит, — призналась Дарья.

— Вот тупик, в который загнали сами себя религии: их описание райских услад, возможно, было привлекательным для античного и средневекового мышления, но современного человека эти описания наводят совсем на другие мысли. О наркомании, компьютерной матрице… И, судя по тому, как мало людей стремится обрести потерянный рай, он действительно не так уж и вожделенен, тебе не кажется? Я уж не говорю, что теория вечного ада как-то мало согласуется с божественной любовью.

Дарья задумалась, молча доела рыбу и, сложив вилку и нож в тарелку, посмотрела на Севира:

 — Но какова альтернатива? Религии сулят рай за жизнь по тем или иным заповедям и ад за их нарушение. Допустим, этот рай нам не нравится, а в ад не очень верится, да еще и про заповеди непонятно, какие из них подлинные, а какие — выдумки позднейших благочестивцев… Тогда что же — будем просто «есть, пить и веселиться, ибо завтра умрем»? Довольно-таки пóшло!

— Я, кажется, уже говорил, что у тебя бедная фантазия? Неужели тебе не приходит в голову никаких других вариантов, кроме как тупо следовать каким-то заповедям, чтобы не попасть в ад, даже если рай тебе не очень-то по вкусу, или тупо же пить и веселиться?

— Заповедям можно следовать и не тупо! — с досадой сказала Дарья. — Но мне сейчас интересно узнать, как по-твоему надо жить. У тебя же наверняка есть своя концепция!

— Есть, — улыбнулся он. — Я думаю, человек должен жить так, как он сам считает правильным, а не как ему указал сколь угодно большой авторитет. Разумеется, ты можешь жить и так, как учил какой-нибудь святой отец. Но ты должен жить так не потому, что именно это кем-то считается правильным, а потому, что ты сам счел это правильным для себя. Был в прошлом веке такой химик — Ириней Сафар, всю жизнь проработал в Эдессе. Он открыл последний из химических элементов, найденных в природе, его так и назвали — сафарий, восемьдесят седьмой в таблице. Так вот, Сафар, конечно, бóльшую часть жизни посвящал науке, но при этом имел семью и детей и не отказывал себе в развлечениях — например, в свободное время рисовал акварелью. Однажды, когда он рисовал очередной пейзаж, пришедший к нему коллега спросил: «А если бы вам сейчас сказали, что через час вам суждено предстать на суд Божий, что бы вы сделали?» Сафар ответил: «Продолжил бы рисовать».

— Да, понятно… В каждый момент жизни делать то, что считаешь нужным. Но ведь это даже у апостола где-то сказано: «Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает». Только… разве человек всегда может точно знать, что поступает правильно?

— Разумеется, нет. Любой человек совершает в жизни какие-то вещи, которые спустя годы может счесть ошибкой. Но если он, совершая их, в тот момент считал их правильными и соответствующими своим текущим принципам, это все же лучше, чем жить по чужой указке, не понимая толком, в чем смысл полученных указаний.

— В этом и состоит свобода? То есть, по-твоему, Адам с Евой поступили правильно, съев запретный плод?

Он накрыл ее руку своей и спросил:

— А ты считаешь, что этот мир, как бы несовершенен он ни был, не стоит того опыта?

Другой рукой, на которой поблескивало золотое кольцо, Дарья погладила Севира по пальцам и тихо ответила:

— Не знаю.

предыдущее    |||   продолжение
оглавление

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Схолия