Золотой Ипподром: День третий (5)

Император, сидя на диване под навесом, защищавшим среднюю часть палубы от солнечных лучей, разговаривал с Джорджо Враччи и поглядывал на августу, которая стояла на корме большой прогулочной яхты, опершись на перила, рядом с великим ритором. Посещение музеев в промежутках между бегами и вечерними мероприятиями не предусматривало особой формы одежды, и на Евдокии было легкое приталенное голубое платье длиной чуть ниже колен, украшенное тонким шитьем; ее руки купались в лучах солнца, забранные наверх волосы оставляли открытой шею, на ногах были туфли на небольшом каблучке. Киннам был в темно-коричневых брюках и кремовой рубашке с коротким рукавом, хорошо подчеркивавшей его загар. В начале поездки возле них еще находился Цец, они весело болтали, и до императора даже долетали отдельные фразы, из которых можно было заключить, что беседа шла на литературные темы. Но потом юморист отошел, и вот уже около четверти часа Евдокия и Киннам беседовали вдвоем, и одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что не стоит вторгаться в их разговор: они явно были чрезвычайно увлечены беседой… и друг другом?

Последняя мысль не давала Константину покоя. Ему казалось, что августа слишком часто поворачивает лицо к великому ритору, что их взгляды то и дело встречаются, а руки на перилах соприкасаются… Впрочем, их руки действительно лежали очень близко друг от друга, и довольно было легкого движения, чтобы они соприкоснулись. Правая рука Киннама изредка поднималась и что-то вычерчивала в воздухе, но его левая рука, на которой серебристо поблескивали часы на коричневом кожаном ремешке, оставалась на перилах, и рука Евдокии, порой простиравшаяся в указующем жесте к медленно проплывавшим мимо берегам залива, каждый раз снова ложилась возле руки великого ритора.

Судно двигалось не спеша, меняя галсы и приближаясь то к одному берегу, то к другому. Капитан старался показать гостям все красоты великого Города. Золотой Рог только на закате становился по-настоящему золотым, а сейчас его стоячие воды были зелены, непрозрачны и — что ж поделать — слегка отдавали болотом. Впрочем, на них мало кто обращал внимание, уж больно захватывающие виды открывались по берегам. Слева тянулась городская стена с башнями, над которой нависали холмы, сплошь покрытые красными крышами, куполами храмов и дворцов, украшенные статуями на высоких колоннах. С воды были прекрасно видны ансамбли Пантократора и Влахерн, где здания и храмы карабкались по холмам наверх, опираясь на арки, выступы и контрфорсы. С каждым поворотом яхты картина менялась, пропадали из вида одни постройки, появлялись другие, и оторвать глаз от картины царственного Города было совершенно невозможно. На правом берегу раскинулся Галатский регион, подобный клубку сладкой белой ваты, накрученной на веретено древней башни-маяка. Дальше тянулись предместья, зеленевшие парками и садами роскошных вилл. Кое-где над ними виднелись невысокие минареты.

По оживленному лицу августы было понятно, что беседа доставляет ей огромное удовольствие: Евдокия то смеялась, то просто улыбалась, то вскидывала брови, а иногда морщила нос, совсем как девочка, или чуть приоткрывала губы, слушая великого ритора, который явно был в ударе и взглядывал на собеседницу еще чаще, чем она на него… Все это, хотя они разговаривали у всех на виду, придавало их беседе почти интимный характер, что вовсе не нравилось императору.

Впрочем, ему многое тут не нравилось. Наблюдая за женой, насколько это позволял ход его собственного разговора с Джорджо, Константин пытался понять, улыбается ли августа Киннаму так же, как обычно другим своим поклонникам, или в ее улыбке таилось нечто особенное. Он гадал, что делала она вчера после обеда, когда он поехал отдохнуть и расслабиться в бане у Омера Никоса, а Евдокия отправилась с группой гостей в Исторический музей. Был ли Киннам с ней там? Скорее всего, да — ведь он историк по образованию… Если был, то что они делали, как общались? Так же, как сейчас — словно близкие друзья и едва ли не больше, чем друзья?.. Сколько бы император ни корил себя за подозрительность, но после того как он увидел жену, плывущую по залу в объятиях великого ритора под звуки вальса Муз и точно забывшую обо всем на свете, он не мог отделаться от ощущения, что с Евдокией происходит нечто такое, чего раньше никогда не случалось…

— Ну что, господин президент, обдумали вы мои предложения? — спросил Константин друга, принимая деловой тон.

— Не скрою, породниться с такой блестящей династией мне было бы приятно, — широко улыбнулся Джорджо. — Знаешь, моя Моника...

— При чем здесь Моника? — искренне удивился император. — Послушай, это все своим чередом, это пусть дети сами решают — породниться нам с тобой или не породниться. Меня в данный момент интересует высокая политика. Или, если угодно, более приземленные вещи.

— То есть нефть?

Император едва заметно кивнул и посмотрел на друга выжидающе.

— Да, я об этом тоже подумал, — ответил тот. — Боюсь, реакция Британии будет... Ты полагаешь, им понравится эта идея?

Император презрительно ухмыльнулся:

— Ты мне можешь назвать хотя бы три идеи, которые пришлись бы им по вкусу за последние двести лет? Их главная задача — расшатать вселенную, нарушить равновесие, существующее со времен нашего с Германией Священного Союза и...

— Ох уж это ваше равновесие! — ворчливо перебил Джорджо. — Оттяпали немцы пол-Европы, а потом стали косточки выплевывать обсосанные.

— Не стоит драматизировать, — засмеялся Константин. — Италия, конечно, похожа на кость, но мяса на ней предостаточно.

— Да, она, как говорили плутарховские плебеи, каждому даст воздух, воду и место для могилы, но мы могли бы...

— Ты про Тироль, конечно? Не важно, кто что мог бы. И не доказано еще, что Тироль ближе по культуре к итальянцам, чем к немцам. Зато вы получили Сицилию, а ведь на нее могли бы претендовать мы! И, в конце концов, Апулия и Калабрия... Но дело не в квадратных километрах и даже не в памяти почвы, а в том, в конечном итоге, что человечество уже почти двести лет существует без мировых войн. Ради этого, право же, стоило кого-то ущемить в правах. Права ведь, в конце концов, дело относительное. Болгары вот смирились с жизнью в империи, им вполне хватает положения автономной провинции. А Италия получила независимость, да еще успела колониями попользоваться — чего же тут ворчать? Нет бы жить и радоваться!

— Это все так, не спорю, — согласился Джорджо. — Но ведь каждому хочется большего?

— Нет. Не каждому, — спокойно возразил Константин. — Ни Византия, ни тихая благочестивая Германия большего не хотят. Нам хватает своих проблем, и мы самодостаточны. Если угодно, это такой государственный аскетизм.

— Ах, как это по-православному, — улыбнулся итальянец.

— Именно! — задорно дернул головой император. — На таком уровне аскетизм и должен существовать. А то были, как ты помнишь, страны, где правительства кормили людей сухарями, а при этом на кусок чужой земли не могли спокойно смотреть.

— Да, но не все же такие аскетичные!

— Разумеется. Англосаксам буйный нрав не дает успокоится, у них все время искания... Не ко благу!

— Это так, — согласился Джорджо, — но я ведь с этого и начал.

— Правильно начал. Только я предлагаю все-таки смотреть на проблему шире. Пойми, Британия сейчас наконец-то вырастила себе достойного стратегического партнера — Юго-Африканские Соединенные Штаты! Та же буйная кровь, тот же характер, та же жажда наживы. Вот этот альянс вполне способен расшатать равновесие... Прямо накануне двухсотлетия Священного Союза, обрати внимание. Так что, пока здешние благочестивцы пугают нас грозной Амирией, тигр готовится к прыжку прямо под боком. Сколько бы не было фанатизма у некоторых амирийцев, они все-таки слишком далеко, и живут на слишком большом континенте. А события могут развернуться здесь, и нефть будет играть очень большую роль в составлении пасьянса.

— Не на одной же нефти свет клином сошелся! — воскликнул Джорджо. — Есть другие энергоносители. Ваш термоядерный синтез...

— Ах, друг мой! — печально вздохнул император. — Разве ты не заметил, что это великое открытие не спешат внедрять и мешают этому именно англосаксы? Это для них слишком просто: каждая бедная страна при определенных условиях настроит себе реакторов, будет получать относительно недорогую энергию... и тоже станет самодостаточной! Но нет, Британии привычнее дергать за нефтяные ниточки, управлять караванами танкеров, провоцировать кризисы и революции...

— Но почему бы вам самим на наладить производство реакторов?

— Ты смеешься? В одиночку это даже Византии не под силу. Достаточно того, что мы не делаем из нашего изобретения секрета, готовы распространять технологии — и что же? Ромеи, можно сказать, уже облагодетельствовали человечество, а оно...

— Ну, знаешь ли... — встрепенулся итальянец. — Если бы не вы придумали синтез, его придумал бы кто-нибудь еще, ведь наука не стоит на месте.

— Конечно придумали бы! Через каких-нибудь пятьдесят-семьдесят лет мир узнал бы о великом открытии! — расхохотался император. — Но ближе к делу, дорогой мой. На грядущем Совете Европы нам необходимо продемонстрировать союзнические отношения. Это самое главное, к конце концов. Нужно расшевелить это болото, донести до них сознание неизбежного кризиса — нелегкое дело, согласись!

— Ну да, особенно если учесть, что англичанам и африканцам никаких нарушений международного права пока нельзя поставить на вид!

— Именно. Но мы и не будем никого ни в чем обвинять — просто пусть оценят уровень наших отношений, пусть вспомнят о трагическом прошлом, пусть умилятся, допустим, союзом наших детей, вспомнят о вечных ценностях…

— То есть как это? — опешил президент. — Значит, для тебя предполагаемый брак Катерины с Луиджи — всего лишь...

— Благоприятный фон для построения многоходовой комбинации, — закончил император. — Это очень важно. Но согласись, было бы гораздо хуже, если бы он был ее условием.

Джорджо хотел еще что-то сказать, но появившийся адьютант срочно попросил его к аппарату правительственной связи. Извинившись, президент скрылся в каюте.

Оставшись один, Константин вернулся к созерцанию супруги, которая все еще стояла на том же месте в обществе Киннама, — и мысли императора легко покинули сферу международных отношений. В первые годы их совместной жизни Константин буквально сходил с ума, видя, как Евдокия флиртует с мужчинами, но когда он пытался урезонить жену, она искренне не понимала, что плохого делает: блистать и нравиться было для нее так же естественно, как дышать, и если она при этом любила мужа и даже в мыслях не держала никакой измены, то что ужасного было в ее развлечениях? Разве она виновата, что Константин предпочитает бильярд танцам, классическую литературу современным романам и уединенный отдых в маленьком дворце на Халки званым ужинам с фейерверками на берегу Босфора? Не хочет ли он запереть ее в золотую клетку и приставить к ней стражей-евнухов?!..

Их характеры, интересы и жизненное кредо действительно во многом не совпадали. Порой император размышлял, почему из всех кандидаток в невесты, с которыми он общался в течение месяца после того, как девушки были собраны во Дворец, перед тем как сделать окончательный выбор во время торжественной церемонии, именно Евдокия настолько свела его с ума, что он до сих пор влюблен в нее как мальчишка, — и ответ на этот вопрос в конечном счете сводился к древнему изречению: «противоположности сходятся». Со временем он научился доверять ей и перестал заводиться, видя ее кокетство: он понял, что при ее характере и темпераменте ей нужна определенная свобода самовыражения в области флирта, и если б он вздумал давить на нее и требовать, чтобы Евдокия вела себя сдержанно и ограничила свое общение с другими мужчинами, она бы увяла, как цветок без воды, тем более что со своими поклонниками она могла общаться на такие темы, которые Константину были не слишком интересны. Кокетничанье Евдокии с другими мужчинами было вполне невинным и никак не влияло на ее чувства к мужу — до сих пор он был в этом вполне уверен. Однако теперь, глядя на жену, увлеченную беседой с великим ритором, император вспоминал изречения древних о том, что самая тесная и совершенная дружба бывает у сходных людей, а влюбленность является «чрезмерной дружбой», и его не покидало чувство приближающейся опасности.

Константин впервые задумался о том, что за человек Феодор Киннам. Прежде всего бросалось в глаза, что он на редкость красив; по реакции на него дам можно было заключить, что он чрезвычайно обаятелен и притягателен для женщин; его научная карьера говорила о большом уме и способностях, ведь Афинскую Академию никогда не возглавляли люди заурядные; чувство юмора у великого ритора было отменным, и император уже имел возможность это оценить, несмотря на то что мало общался с Киннамом — в бильярдной, где мужчины обычно знакомились более коротко, Феодор появлялся редко, однако синкелл Иоанн всегда очень любил побеседовать с ним за игрой и даже выпить между партиями чашечку кофе, что уже само по себе говорило о многом… Но великий ритор был еще и писателем, а литература всегда была одним из главных увлечений августы. Впрочем, сам по себе этот факт еще не мог вызвать слишком больших опасений: Евдокия общалась со многими литераторами, но, насколько мог судить Константин, относилась к ним достаточно критически и с юмором. Среди ныне здравствующих авторов до сих пор не было таких, кто вызывал бы у нее «неумеренные» восторги. Пожалуй, ее общеизвестным любимцем был Цец, а несколько лет назад еще и Лукарис, но в последнее время она отзывалась о нем все более скептически… Император почти не интересовался современной литературой, в свободную минуту он больше любил открыть какую-нибудь классику, средневековые хроники или томик стихов. О творчестве Киннама он фактически не знал до нынешнего лета, когда Евдокия прочла его романы и сообщила мужу, что великий ритор, оказывается, пишет великолепную прозу: «Это что-то сказочно прекрасное!» — сейчас Константин вспомнил ее слова, так же как и несколько фраз, мимоходом слышанных им в бильярдной, когда кто-то из гостей хвалил романы Киннама. Император не читал их и теперь почти жалел об этом, поскольку не мог судить, каким писателем был великий ритор, и не имел представления о том, что же именно могло так понравиться Евдокии в его романах. Как бы то ни было, Константин не помнил, чтобы августа раньше выглядела такой увлеченной, почти до восторга, при беседах с кем-либо из представителей литературного бомонда…

Вероятно, даже все эти факты вместе взятые в другое время не слишком обеспокоили бы императора, если б не сплетни о Киннаме из случайно подслушанного в бильярдной разговора Меркеля и Стратиотиса. Конечно, канцлер в тот момент был уже изрядно пьян, но, тем не менее, было очевидно, что за его словами стояли некие реальные обстоятельства жизни великого ритора; репутация сердцееда и донжуана к тому же вполне подходила к его внешним данным и явной способности очаровывать женщин — даже Катерина была от него в восторге, хотя только-только вышла в свет и общалась с ним очень мало… Теперь император припоминал, что Киннам уже несколько лет, приезжая на Ипподром, неизменно оказывался в ближайшем окружении августы, хотя раньше она и не уделяла ему столь нарочитого внимания, как сейчас. Вот и вчера вечером во время представления в театре на Акрополе Евдокия сидела рядом с Киннамом, они изредка тихо переговаривались, а в антракте вмести пили кофе. Правда, в антракте к ним подходили другие гости и остаться наедине им не пришлось, но все равно вполне очевидно, что великий ритор на этом Ипподроме удостоен августой исключительного внимания… Что изменилось, кроме того, что летом она прочла его романы? Неужели они могли так повлиять на нее?.. А он? О чем он думает, так нагло расточая ей любезности на глазах у мужа?!..

Или, может быть, ему все это кажется, а на самом деле ничего страшного не происходит, раз они нисколько не смущаются своим поведением и не считают нужным скрываться?.. И в самом деле, что же происходит? Эти двое просто беседуют, шутят и развлекают друг друга — точно так же, как и раньше, на предыдущих Ипподромах, когда император вел деловые разговоры, в то время как августа беседовала и шутила со своими поклонниками. Константина уже много лет это никак не задевало, и какие он мог бы выразить претензии жене, если б теперь решил это сделать? В прежние годы ее точно так же можно было видеть в компании интеллектуалов, с некоторыми она, бывало, довольно много общалась один на один, и августа может с полным правом поинтересоваться, чем Константину так не угодил именно Киннам, — а что ей ответить? Что молва ославила его как донжуана? Евдокия не только осмеяла бы подобный довод, но, пожалуй, оскорбилась бы из-за таких подозрений. Да и вообще для императора унизительно опускаться до открытого выражения ревности… Впрочем, он вообще считал ревность признаком недоверия, а разве Евдокия подала ему серьезный повод для этого? Тот же белый вальс она танцевала с другим потому — по крайней мере, формально, — что Константин забыл о своем обещании… И почему она не могла танцевать его с Киннамом, в самом деле? По всему выходит, что подозрения императора смешны и беспочвенны, но… Почему же ему кажется, что именно сейчас происходит что-то не то?..

Медленно доплыв до места, где Золотой Рог окончательно обмелел и позволил явиться на своей поверхности островкам, покрытым ярко-зеленой травой, судно развернулось и поплыло обратно. Теперь далеко впереди был виден голубой Босфор, разделивший континенты, туманные холмы на азиатском берегу, и парившая над Городом Святая София — еле заметное золотистое пятнышко, которое, однако, сразу находил внимательный глаз.

Наконец, яхта пристала у берега в Космидии. Император поднялся и направился к трапу, за ним последовала августа и остальные гости. Уже сойдя на берег, Константин услышал сзади голос жены:

— Новая выставка, правда, небольшая, но там есть очень интересные вещи. Вот увидите, Феодор, вы не пожалеете, что снова посетили этот музей!

— Я уже не жалею, ваше величество! — отозвался бархатный голос великого ритора. — Плаванье было поистине чудесным!

— Значит, вы не сердитесь, что я уговорила вас поехать? — в голосе Евдокии зазвучали кокетливые нотки.

— Как можно, августейшая! Сердиться на это было бы преступно!

Августа не ответила, но императору явственно представилось, как эти двое за его спиной с улыбкой переглянулись, и у него на мгновение мелькнула мысль, что можно ведь приказать страже схватить не в меру галантного ректора и даже отправить его освежиться в зеленоватые воды залива… Но вместо этого он улыбнулся Джорджо, который впервые собирался побывать в музее Великой Осады, и сказал:

— Здешняя коллекция собиралась почти две сотни лет. Вот увидишь, тут чрезвычайно много интересного и даже поучительного!

— В чем же поучительность? — усмехнулся президент. — Как будто бы, невелика премудрость — бросить в тюрьму латинского кардинала, а все сокровища императора отдать латинским же наемникам!

— Да, дорогой мой, все было именно так, хотя и не все наемники были латинянами, но здесь ключевое слово «все». Палеолог действительно остался без единого обола, но он сделал именно то, что нужно было сделать в тех условиях. Случись что, туркам бы достались только горелые камни. Там, в музее, кстати, есть даже глиняная посуда, из которой тогда ели во Дворце — полная, полная нищета!

— Тогда даже странно, что наемники верно служили нищим. Я бы на их месте особо не усердствовал. У нищих ведь обычно берут последние деньги и вежливо прощаются… Да и папа был против этой затеи.

— В тебе сразу виден коварный и корыстный венецианец! — заметил Константин. — Поэтому прошу обратить внимание на второй поучительный момент: наемники служили императору на совесть. С ними нелегко было найти общий язык. И нелегко было найти таких, кому римское неудовольствие было так же важно, как рассуждение муллы о молочном поросенке.

— Ладно-ладно, — отмахнулся Джорджо. — Отвергнуть унию, унизить понтифика — это легко, это каждый может! Но все равно история с осадой темная и крайне запутанная. Ты меня не убедишь в том, что там все ясно.

— Конечно не все. Как может быть ясно все, если вмешивается Бог? Но Он-то как раз иногда вмешивается, и тогда нарушаются многие логические связи. И нам остается самое сложное — или, наоборот, простое: понять, что же такое нужно было сделать, чтобы Он внезапно вмешался…

— Наверное, ждать чуда? — ухмыльнулся итальянец.

— Чуда нельзя ждать, к нему можно только готовиться. Это все, что в нашей власти, — отозвался император.

Музей Осады пришлось на несколько часов закрыть для обычных посетителей — жест не очень вежливый, зато экономия времени. Константин и Джорджо долго бродили по полупустым залам, задерживаясь у некоторых стендов. Поток гостей быстро пронесся вперед, но император несколько раз замечал вдалеке голубую фигурку августы и кофейного Киннама. Тот, видимо, пытался задержать спутницу у интересных стендов, что-то с жаром объясняя и порой жестикулируя у витрин с оружием. «Тоже мальчишка», — подумалось императору.

Восковые фигуры, изображавшие турок и защитников Города в полном вооружении, показались президенту наивными. Зато его очень заинтересовала древняя артиллерия — огромные турецкие бомбарды, склепанные из длинных полос, и изящные бронзовые орудия, которыми были вооружены в последний момент башни Константинополя.

— Генуэзский арсенал! Прекрасная работа! — восклицал Джорджо, пытаясь разобрать потертые клейма.

— И Генуэзский, и Венецианский, и много других. Все пригодилось!

— Но у турок ведь была какая-то громадная пушка?

— Ну да, только стреляла раз в три дня и не особо метко. Вокруг нее слишком много легенд. Скорострельные орудия наносили гораздо больше вреда! А вот посмотри — хотя ты, конечно, опять ничему не поверишь: тот самый посох патриарха Марка, который он посылал на самые угрожаемые участки, после чего их всегда удавалась отстоять!

— Это все какая-то мистификация! — пожал плечами итальянец.

— Допустим. Но не большая, чем император ромеев, стоящий теперь перед тобой.

— Большая только Мехмет Второй, лежащий под сводами храма Апостолов! — пробормотал Враччи.

— Однако он все же там лежит, и совершенно заслуженно! Можем посетить его гробницу. Я полагаю, тебе ее нечего пугаться, ты же не правоверный Амирийский султан. Это ему пусть Мехмет-Михаил в кошмарах снится!

— Не люблю кошмаров!

— Тоже мне, кошмар! Вот представь себе Святую Софию, обращенную в мечеть, турецкие армии где-нибудь под Веной, и толпы белых рабов на… каирском рынке. Есть сейчас, говорят, такой роман, где все это описано.

— Боже сохрани! — рассмеялся Джорджо.

— Он и сохранил уже! У Него и Мехмет во пророках.

— Я все же очень удивляюсь, как вы его… едва ли не святым почитаете. Ведь не все же турки обратились ко Христу. Сколько войн еще потом с ними было!

— А количество здесь не важно, важен толчок. А он был таким, что, считай, изменил мировую историю! — заметил Константин.

— Да уж, с этим не поспоришь. Одно дело отстоять столицу, и совсем другое — восстановить почти погибшую Империю, — согласился Джорджо.

Друзья дошли до большого резного киота, стоявшего в центре круглого зала. Вместо иконы под стеклом находился древний пергамент.

— Это ответ императора Мехмету, — пояснил Константин — когда тот еще был Мехметом. Здесь как раз те знаменитые слова «…а сдать Город не в нашей власти…»

— В чьей же?

— Ни в чьей. Это ведь Око вселенной, здесь свои законы. Ты когда-нибудь видел старинные часы с гирями?

— Только на картинках.

— Я покажу тебе. Так вот, мне иногда кажется, что в тысяча четыреста пятьдесят третьем наша гиря доползла до самого пола, цепь размоталась до конца. Но невидимая рука протянулась и вновь подняла ее наверх — со страшным скрипом, но подняла! Наша цивилизация не могла просто так закончиться, она должна обновляться. Пусть в новых формах, зато в тех же декорациях. Здесь есть тайна, но я, наверное, и сам еще ее не знаю.

Грандиозная панорама осады впечатлила Джорджо больше всего. Он стоял на смотровой площадке и смотрел на бесконечную каменную стену, местами разрушенную, но не поверженную. Всюду по равнине двигались турецкие войска. Но на первом плане, у ворот Святого Романа, явно произошло что-то необычное. Вокруг кипит бой, янычары со зверскими лицами рвутся вперед, — а здесь уже все смешалось, опрокинулось, нападающие застыли в недоумении, упали на землю или отходят, повинуясь властному жесту мертвенно-бледного султана. Небо над Городом прочерчено полосами черного дыма с пламенем, и вражеские галеры вспыхивают одна за другой…

— Это и есть знаменитая «схолариева ракета»? — спросил Джорджо у Константина, остановившись перед витриной с закопченными и сильно помятыми трубками из тонкого металла.

— Да. Но это, конечно, не его изобретение. Он только придумал как сделать так, чтоб она летела дальше и точнее. Сплав особый изобрел… Великий был ученый!

— Ангел греческой Реконкисты!

— Может и ангел, — задумчиво согласился император. — А может, и нет. Один бы он ничего не сделал. Особенно если бы патриарх Марк не приказал собрать в церквах все золото до пылинки…

— И перелить в монеты?

— И в слитки. Вот, здесь один хранится, посмотри. Он уцелел, потому что на нем проступил лик Пречистой Девы, его побоялись отдавать…

— Да, чудеса… — только и смог проговорить Джорджо, разглядывая скорбные черты Богоматери на тускло-желтой поверхности.

предыдущее   |||   продолжение