Траектория полета совы: Зимние надежды (26)

Банкет в честь дня рождения ректора проходил, как всегда, в парадной столовой Академии на первом этаже. Пока готовили столы, гости собирались в соседней зале, где обычно проходили выпускные вечера, а несколько раз в год давались академические балы. Была суббота, и народу в этот раз собралось больше, чем обычно — помимо сотрудников Академии, прибыли и те друзья великого ритора, которые далеко не каждый год имели возможность поздравить его лично. Праздничный ужин должен был начаться в шесть вечера, но уже к половине пятого основная часть приглашенных была в сборе. Поздравив виновника торжества и вручив подарки, одни гости уступали место другим, расходясь по залу, образовывая группы и весело общаясь — такие вечера давали возможность встретиться в неформальной обстановке многим из тех, кого в другое время было не поймать в каких-то других местах, кроме конференций. Иные почтенные ученые мужи, впрочем, приезжали не только и даже не столько ради ректора, но чтобы пообщаться с «Королевой Марго», на что Киннам, разумеется, был нисколько не в обиде.

Феодор стоял в полукруглой нише в дальнем конце зала, куда от дверей была проложена узкая темно-коричневая с желтым узором ковровая дорожка. По правую руку от него на двух сдвинутых и покрытых скатертью столах стояли несколько ваз и два аквариума с водой, уже почти полностью заставленные букетами — розы всевозможных цветов и оттенков, ирисы и лилии, среди которых иногда высовывали взъерошенные головки красные и белые гвоздики. По левую руку от ректора на столах складывались подарки, на этот раз почему-то больше всего кофе разнообразных сортов, от дорогих до очень дорогих и эксклюзивных, и вина — в основном красного, немного белого, среди которого выделялись замысловатой формой две бутылки китайского фруктового.

— Так и спиться недолго! — смеялся Феодор, ставя на стол очередную поднесенную бутылку.

Ему было весело и легко на душе: злость из-за истории с интервью прошла, уступив место юмористическому отношению, и хотя пришлось удовлетворять любопытство кое-кого из коллег, версия о журналистских фантазиях всех вполне устроила, тем более что более-менее хорошо знавшие Киннама с самого начала не поверили в то, что он мог высказать подобные вещи — некоторые даже интересовались, действительно ли он вообще давал полякам какое-то интервью. Великий ритор некоторое время колебался, прежде чем обратиться в редакцию «Речи Посполитой», но в конце концов решил, что потребовать опровержения все же стоит. Хотя бы затем, чтобы оградить себя от подозрительности августа и от возможных разговоров с какими-либо его посланцами на данную тему — Феодора передергивало уже от одной мысли об этом. Он даже с усмешкой подумал, что если бы действительно лишился в результате интервью ректорского кресла, в этом была бы своя выгода: перестав быть имперским чиновником высокого ранга, он уже мог не опасаться, что василевс даст ему какое-нибудь малоприятное поручение. Впрочем, нет худа без добра: теперь, после краковской истории император, пожалуй, десять раз подумает, надо ли давать великому ритору подобные задания и стоит ли результат издержек. Опровержение вышло кратким и абсолютно формальным: редакция «Речи Посполитой» извинилась перед читателями за то, что слова Киннама местами переврали, и отметила, что подлинное интервью не содержало ни слова касательно жизни императорской семьи. Феодор надеялся, что дальнейшей карьере Божены это не повредит. А вот «Мир Ислама» опровержения в польской газете предпочел «не заметить». Но уж это Киннама совершенно точно не касалось.

Императрица больше не писала великому ритору, а он стал теперь куда меньше думать о ней, если же думал, то гораздо спокойней, чем раньше. Когда-то он ждал следующего Ипподрома, нового свидания с Евдокией, мечтал о том, как однажды осмелеет и признается ей в любви. Теперь он больше ничего не ждал от их отношений: взаимная любовь была невозможна, а дружба отодвинулась в такие далекие дали, что тоже представлялась практически нереальной. В душе еще тлела обида на судьбу, но уже не сила неразделенного чувства служила Феодору источником вдохновения: новый роман, который он начал писать через несколько дней после возвращения с зимнего Ипподрома, никак не был связан со страстью к августе, и великий ритор взялся за него не потому, что хотел избавиться от душевной боли. Боль во многом была съедена злостью из-за краковской истории и ее последствий — «одна гадина сожрала другую», как мысленно шутил Киннам, — и теперь он просто хотел писать, а прочтет или нет Евдокия его сочинение, было уже как-то все равно. Поначалу это новое состояние было непривычным, но потом он увидел в нем еще один признак того, что жизнь вошла в новую и, как он надеялся, более здоровую колею, и был этому рад. Кажется, появись августа сейчас в этом зале, великий ритор нисколько не растерялся бы и не вздрогнул от радости, а приветствовал бы ее так же ровно и весело, как других гостей…

Феодор болтал с Марго, Кустасом и недавно пришедшим коллегой Дени Пикаром, профессором из Сорбонны-IV, с которым Киннам уже два года вел проект по переводу на французский корпуса византийских хроник. Дени, среднего роста смугловатый кудрявый мужчина с тонкими чертами лица, острым взглядом сине-серых глаз и пальцами длинными, как у музыканта — впрочем, Пикар действительно в детстве занимался в музыкальной школе и до сих пор неплохо играл на пианино, в моменты вдохновения выдавая красивые импровизации собственного сочинения, — одевавшийся с чисто французским изяществом, был младше Феодора на пять лет. Три года назад он разошелся с женой — «вздумала ревновать меня к науке, а глупая жена ученому не нужна; была бы умной — догадалась бы, чему я отдам предпочтенье!» — и теперь в свободное от научных занятий и преподавания время вел богемный образ жизни: концерты, театры, клубы, женщины… Чем-то он напоминал Киннаму его самого до знакомства с августой, и они почти сразу нашли общий язык, хотя близкими друзьями так и не стали, — может быть, потому, что в последнее время Феодор вообще не заводил близких друзей, ему хватало старых.

Они говорили о новом критическом и хорошо комментированном издании сочинений Никиты Хониата, которое недавно выпустил коллектив историков из Константинопольского Университета, когда Пикар вдруг хлопнул себя по лбу:

— Совсем забыл! Феодор, я же привез тебе книжку, — он потянулся к стулу за своим дипломатом и достал оттуда довольно увесистый том в серо-синей глянцевой обложке. — Ты просто обязан написать на нее рецензию!

— Шпек? — Киннам взял в руки книгу и принялся просматривать оглавление. — Да, тут, похоже, есть над чем повеселиться!

— Ну-ка, дай взгляну! — сказала Марго. — Свежие откровения о нашем «культурном самоубийстве»?

— Именно, именно! — кивнул Пикар. — Я было сам хотел отрецензировать этот шедевр для ваших «Записок», но решил, что здесь нужен ум острейший и язык язвительнейший, словом, почерк истинного византийца… О, mon Dieu! — вдруг воскликнул он. — Кто эта красавица? — и остальные трое собеседников тоже посмотрели туда, куда с восхищением глядел француз.

Киннам удивился не тому, как красива Афинаида — именно она нерешительно шла к ним по ковровой дорожке, — а тому, какое удачное и подходящее для такого вечера обрамление она придала своей красоте. Но дело было не только в том, что платье ей очень шло, а завитые волосы, зачесанные набок и собранные в прихотливо раскинувшийся на плече хвост, придали девушке неожиданное очарование. Хотя в этом зале было немало красивых женщин, притом одетых куда более нарядно и с отменным вкусом, а платье Афинаиды было недорогим и не особо оригинальным и на девушке не было никаких украшений, хотя во всей ее фигуре ощущалась некоторая скованность, — в ней в то же время чувствовалась та особая, ни с чем не сравнимая красота, которая свойственна распускающемуся цветку, и внутренняя сила, буквально на глазах у Киннама поднимавшая ее из той ямы, в которой она провела десять лет, сила, благодаря которой она стряхивала с себя одну за другой цепи, мешавшие ей взлететь, — и ею нельзя было не любоваться.

Но куда больше удивило Феодора другое: при виде Афинаиды его сердце вдруг забилось гораздо быстрее — так, как уже больше пяти лет билось при виде только одной-единственной женщины… Этот факт едва не привел его в растерянность, но великий ритор сохранил беззаботный вид и ответил на вопрос Пикара:

— Это Афинаида Стефанити, сейчас я вас познакомлю.

— Обалдеть! — сказала Марго, как всегда, не выбиравшая выражений. — Поистине, аспирантура пошла ей на пользу!

— Она аспирантка? — живо поинтересовался Дени. — И чья же? Неужто твоя? — он взглянул на Феодора.

«Моя», — хотел было ответить Киннам… но промолчал, только улыбнулся и кивнул.

— Здравствуйте, Афинаида, рад вас видеть! — сказал он, когда девушка подошла.

— Здравствуйте! — сказала она всем сразу с чуть смущенной улыбкой. — Я поздравляю вас, господин Киннам, и желаю всяческих успехов в науке и… во всем!

Она протянула ему белую лилию на длинном стебле и серебристую коробочку с авторучкой фирмы «Калам» — только на это у нее и хватило денег, да и те пришлось занять у Марии. Правда, когда она пришла в магазин подарков и принялась изучать витрину с элитными авторучками, ее охватило уныние: она даже не подозревала, что такие подарки могут быть настолько шикарными, в серебряных или золотых корпусах, с цветными вставками или платиновым покрытием, и такими дорогими — некоторые из них стоили больше, чем Афинаида получала в месяц. А она-то надеялась, что сможет купить что-нибудь этакое!.. Видимо, у нее заметно вытянулось лицо, потому что продавщица решила ее утешить и пояснила, что «шик — не всегда признак вкуса», и что дарить такие дорогие авторучки вовсе не обязательно. Спросила, для кого она покупает подарок — начальнику, коллеге, любимому человеку? «Разве каждому из них полагаются какие-то особые виды ручек?» — удивилась про себя Афинаида и ответила: научному руководителю. Авторучка была темно-синей с позолотой, «простая, но стильная», — пришлось поверить на слово, поскольку Афинаида ничего в этом не понимала, кроме того, что ручка красива. «Да все равно, если ему еще куча народа надарит авторучек, моя среди них потеряется, он потом и не вспомнит, что это я подарила», — грустно подумала она.

Но Киннам, поставив лилию в воду, раскрыл коробочку, достал авторучку и с улыбкой повернул в пальцах.

— Как раз такая, как у меня только что закончилась! — и он сунул подарок в левый внутренний карман пиджака.

«К сердцу», — подумала Афинаида, и ее собственное сердце радостно забилось.

Великий ритор познакомил ее с Дени Пикаром, который тут же рассыпался в комплиментах насчет того, как она чудесно выглядит. Афинаида немного смутилась, но ей было приятно. Кустас тоже заметил, что она выглядит прекрасно и он рад ее видеть здесь, а Марго весело сказала:

— Умница и красавица! Я тебя еще по экзамену запомнила! Лети высоко и не смей падать!

Девушка невольно рассмеялась:

— Спасибо, я постараюсь.

— Не «постараюсь», а «так и сделаю»! Ну-ка, повтори!

— Так и сделаю!

— Вот, и иначе чтоб не отвечала! — Марго потрепала ее по плечу. — Молодец!

— Слушайтесь Королеву, Афинаида, — сказал Киннам, — она вас быстро воспитает, не хуже, чем меня!

— Куда, тебя! — сказала Марго. — Тебя, упрямца, попробуй воспитай!

— Но удалось же! — засмеялся Пикар.

— Я бы сказал, что воспитание все еще продолжается, — улыбнулся великий ритор. — Но сегодня, Марго, я бы хотел, чтобы ты занялась Афинаидой. Ее пора посвящать в секреты и тонкости академической жизни, да и историю Академии никто лучше тебя не расскажет.

— Басенки-побасенки, это сколько угодно! А что, — Марго взглянула на Афинаиду, — уже скоро защита?

— Думаю, к октябрю-ноябрю все должно быть готово, — сказал Киннам.

— К ноябрю?.. — Афинаида испуганно посмотрела на него.

— Афинаида, чему вас только что учила Марго? — строго взглянул на нее ректор, но глаза его улыбались.

— К ноябрю все будет готово, — покорно сказала девушка, и все рассмеялись.

— Вот способная ученица! — воскликнула Марго. — Погоди, Феодор, она еще себя покажет! Ладно, мы продолжим нашу воспитательную работу в другом месте, надо и честь знать, а то вон, к тебе новые гости пришли!

Марго взяла Афинаиду под руку и увлекла в сторону, отошли и Кустас с Пикаром, присоединившись к другим гостям. Время пролетало незаметно, уже приблизился час застолья. Киннам болтал с только что прибывшим ректором Оксфорда — «чуть не опоздал, зато привез ценный презент»: сэр Патрик, зная о том, что друг в последнее время занялся русской историей, подарил ему комментированное критическое издание Никоновской летописи, вышедшее в Москве весной смехотворным тиражом в пятьсот экземпляров.

— Ого! Огромное спасибо! Удружил! — воскликнул Феодор, жадно перелистывая увесистый том. — Это мне действительно сейчас может пригодиться…

Хорошим книгам он всегда радовался, как ребенок, и, несмотря на наступившую эру электронных изданий и копий, по-прежнему куда больше любил держать книгу в руках и читать в кресле у окна в своем кабинете, делая на полях карандашные пометки и отмечая на заднем форзаце номера важных страниц. Положив книгу на стол к другим подаркам, Киннам бросил взгляд на часы: без пятнадцати шесть. Вроде бы уже все в сборе? Он обвел глазами зал и вдруг увидел, что Афинаида стоит неподалеку рядом с Дени Пикаром; он что-то оживленно рассказывал, а она с улыбкой слушала, сжимая в руках маленькую сумочку. Дени почти не спускал глаз с ее лица, а ее ресницы были чуть опущены, но иногда она тоже взглядывала на собеседника; вот она что-то сказала, и он засмеялся… Феодор внезапно почувствовал неприятное стеснение в груди. Он снова повернулся к сэру Патрику, спросил, как здоровье его жены — болезненная и по характеру малообщительная, она никогда не ездила с мужем на какие-либо встречи и мероприятия.

— Да как всегда, помаленьку, — ответил англичанин. — Передавала тебе поздравления.

— Спасибо! — сказал Киннам и опять взглянул на Афинаиду.

Пикар в это время как раз достал из внутреннего кармана пиджака какую-то карточку и протянул девушке. Визитка — понял Киннам. Афинаида взяла, что-то сказала, улыбнулась и, раскрыв сумочку, положила туда визитку.

Стеснение в груди усилилось почти до боли. Феодор вдруг подумал, что Дени с Афинаидой вместе неплохо смотрятся — красивая пара, как сказал бы, вероятно, сторонний наблюдатель… и в тот же миг пожалел, что познакомил их, хотя это сожаление было со всех точек зрения нелепо — как бы он мог их не познакомить?

Великий ритор не сразу осознал, что с ним происходит. В самом деле, пожалуй, он впервые за много лет ощутил настоящую ревность — кажется, она не тревожила его со времени первой студенческой любви. Жену он не ревновал никогда, любовниц — тем более, а Евдокия… Не то, чтобы он совсем не ревновал августу к мужу, но та ревность была другого свойства. Замужество императрицы изначально было некой данностью, препятствием, которое невозможно было устранить с дороги — его можно было только обойти. Что-то вроде повреждения, нанесенного прекрасной картине — досадный изъян, который стараешься не замечать. Кроме того, Киннам почти сразу почувствовал разницу характеров и вкусов августейших супругов и пять лет тешил себя мыслями о том, что император все-таки не является «второй половиной» для Евдокии и когда-нибудь она поймет, кто же этой половиной в действительности является. Несмотря на то, что августа как будто бы не собиралась ничего такого понимать, подобные мысли утешали великого ритора и даже давали ему некоторое чувство превосходства над счастливым соперником — он вызывал у Феодора не столько ревность, сколько досаду… Но и после того, как иллюзии Киннама разбились, он куда больше страдал от оскорбленного самолюбия, нежели от ревности. И только теперь, кажется, он ощутил ревность в чистом виде — и, осознав это, растерялся.

Однако тут же включился рассудок и ехидно спросил: «Что ж тебе не нравится? Ты, кажется, твердо решил вывести ее в люди? А одна из ступеней выхода в люди для девушки это удачное замужество, не так ли?»

За этим ловеласом?!

«Кто бы говорил! И чем тебе не нравится Дени? Умен, недурен собой, преуспевающий ученый, остроумен, весел… К тому же вовсе не донжуан — он сам признался, что хотел бы снова жениться, но только не на ком попало, а на умной и самостоятельной женщине. Афинаида ему как раз подошла бы, а он вполне бы мог сделать ее счастливой, так чем ты недоволен? Или ты хочешь, чтоб она продолжала вздыхать по тебе, пока ты будешь сохнуть по августе?»

Черт!..

Но почему Марго оставила ее с Пикаром?!

Он поискал глазами Королеву: она была неподалеку, слушала болтовню старичка-профессора из столичного Института истории древних цивилизаций… и смотрела на Феодора. Смотрела тем острым взглядом, проницательности которого Киннам до сих пор иногда побаивался.

— Феодор, эй-эй, спустись-ка на землю!

Голос сэра Патрика привел его в чувство.

— Да, извини, я задумался… Ты что-то сказал?

— Я спросил, где Эрве. Он не приедет?

— Нет, не смог из-за конференции.

— Досадно!

— Ничего, увидимся на Ипподроме в мае.

— Ну, да… Я вижу, тебе сегодня преподнесли как никогда много даров Вакха!

— О, да! Но я постараюсь не спиться, — Феодор улыбнулся.

«Вообще-то я бы уже выпил», — подумал он и, не удержавшись, снова взглянул на Афинаиду. Пикар жестикулировал, явно кого-то изображая, Афинаида смеялась, сжимая в руках сумочку. Так, пожалуй, они и за стол усядутся рядом…

Черт, это уже слишком!

Киннам опять поймал на себя взгляд Марго и отвернулся к столу с подарками. Снова взял в руки русскую книгу, подаренную сэром Патриком.

«Занимайся лучше Коростенем, — сказал он себе. — А если уж взялся помочь Афинаиде устраивать свою жизнь, то и не мешай ей. Она не твоя собственность. Ты все равно не сможешь ей дать того, что ей нужно. И даже не собираешься давать. Не так ли?»

предыдущее    |||   продолжение 
оглавление